Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Якоб никогда не отказывал ей, если она просила его остаться полежать в постели, но сейчас она поджала губы и почувствовала, как ей хочется подуть на пальцы.

— Когда Якоб ушел, мне показалось, что в комнате запахло грубым сукном, — пояснила Марен матери. — Помнишь запах от корыта, в котором мы разминали домотканину, а потом вывешивали сукно на солнце, и оно вдруг становилось бирюзового цвета. Оно было до того черное, что линяло, — сказала она самой себе. — Помнишь, мама? — спросила Марен, безошибочно угадав, как губы матери тронула еле заметная улыбка.

Она подождала, пока мать прикроет рукой рот, теперь она уже точно знала, что мать улыбалась.

Лицо Сюннивы просветлело, когда она это рассказывала.

— Я, конечно, заметила что-то такое. Именно тогда я поняла, что ниточка где-то порвалась. Марен ждала, пока я улыбнусь. Она всегда так себя вела, когда еще совсем маленькой была. Когда сидела одна-одинешенька и думала, что я не вернусь к ней.

— И часто такое случалось? — сказал пастор.

— Что случалось?

— Что тебя не было дома?

— Я не сказала, что я не была дома. Это она думала, что я не вернусь к ней.

— Она так думала?

— Ну, может, и не совсем так, но я хорошо видела, когда она чувствовала себя одинокой.

Пастор уныло покосился на свой портфель, где лежали чужие, написанные другими проповеди, и он подумал о тех, которые предстояло самому сочинить. Душу его терзали сомнения, особенно когда он стоял на кафедре. Ему казалось, будто он никому не нужная былинка в неизвестно кем придуманной истории мироздания. Но стоило ему взглянуть на Сюнниву Грипе, как возвращалась былая уверенность в собственные силы, и он был готов снова и снова читать проповеди, которые знал почти наизусть.

— Она действительно тебе это рассказала?

— А то как же, само собой, — сказала Сюннива. — У вас это обычно?

— Не знаю, обычно или необычно. Но когда живется не особенно весело, мы пытаемся смеяться. Так всегда поступали люди, живущие у моря. Из страха и для своей защиты. Марен никогда ничего не скрывала. Никогда. Вся нараспашку. Поначалу ведь было ужасно смешно, но потом покатилось одно за другим да так скоро, что опомниться никто не успел. А тем более Марен. Впрочем, в сострадании мы не нуждаемся, нет причины, — на всякий случай предупредила она пастора, когда они спускались с горки. — Сегодня утром, когда я проснулась, я долго смеялась над нашими страхами.

Вот уже две недели, как стояла теплынь. Пахло рыбой, наживкой, крупной солью. На лестничной площадке у засолочных цехов сидел пьяный мужчина и ожидал, должно быть, пока протрезвеет, чтобы отправиться восвояси.

— Она получила точно то, что хотела, а это не всегда то, чего сама желаешь, — сказала она и кивнула на дом кузнеца, на крыльце которого сидел петух. Тот вдруг так закукарекал, что, кажется, вот-вот лопнет от крика. Сын кузнеца удобрял землю водорослями, пахло йодом и клеем, и Сюннива снова распустила шнурок на блузке и посмотрела на пастора, который, казалось, не слышал ее.

— Всегда здесь такая тишина? — спросил пастор.

Сюннива понюхала свои руки.

— Всегда, — сказала она.

— И даже когда пароходы приходят?

Она пожала плечами.

— А что ты нашла смешного, над чем смеялась? — спросил он неожиданно.

Когда Марен Грипе увидела в дверях спину Якоба, она поднялась с постели. Посмотрела на свои тонкие пальцы. «Черти что, почему я смотрю на эти пальцы», — закричала она неожиданно, и мать, которая оделась и сидела у печки в кухне, постучала по стенке в спальню: «Марен, — закричала она. — Не чертыхайся. Вставай, хватит лежать и глазеть на свои пальцы».

— Она всегда рассматривала свои пальцы, когда что-то было не так, — пояснила она пастору. — Сама не знаю, почему. Но я тогда начала смеяться.

«А по-моему ничего смешного не было», — подумал пастор, когда несколько часов спустя садился в лодку, на которой его должны были отвезти в город, и поудобнее устроил портфель. Начало смеркаться, серая дымка плыла к островам, чайки словно застыли на сваях, и полная тишина воцарилась над проливом. С дороги, посыпанной гравием, слышался скрип телеги. Он поднял руку и показал на дымку, затем на катер, стоявший на приколе у засолочных цехов. Кивнул парнишке-гребцу.

— Что ты думаешь, Сюннива? — сказал он.

— Я думаю, будет дождь. Я пытаюсь не думать об этом, — сказала она. Пастор впервые ощутил беспокойство в ее голосе. — Сегодня дождя не будет, может, завтра или дня через два. У меня ноют колени, когда к дождю. В нашей семье у всех так.

— Ты не поняла, о чем я подумал.

— Ну и что дальше?

— Что будешь теперь делать?

— Не знаю.

— Останешься здесь?

Сюннива посмотрела на него.

— Я имею в виду, здесь, на острове? — сказал пастор.

— А куда ж мне деваться? Здесь мой дом.

— У тебя есть…

— Я всегда здесь жила, — сказала она, будто отрезала.

Пастор не смотрел на нее. В этот момент он не видел ни парнишку в шаланде, ни прибрежные скалы, ни дома, сгрудившиеся кучкой у пристани, ни пароходы, ни причалы, ни дымку, серым поясом окутавшую самые дальние островки. Пахло морем, солью, и запах смолы разнесся над всем проливом. Пастор стоял перед Сюннивой, но в мыслях был далеко-далеко, иногда улыбался, вспоминая рассказ о Марен Грипе и о незнакомом моряке, сошедшем на берег. «Мне кажется, будто это случилось совсем недавно, несколько часов назад».

— Ты понимаешь? — сказал пастор. — Прежде, чем я поеду домой, я хотел бы знать, откуда он появился. Он здешний?

— Нет, — сказала она.

— Марен видела его раньше?

— Никогда.

— Ты уверена?

— Я точно знаю, — сказала Сюннива.

— Он иностранец?

— Да.

— Это имело значение? — спросил пастор.

— Да, — сказала она. — Для кого-то имело значение, и очень важное.

— Жизненно важное?

Она не удержалась, чтобы не улыбнуться.

— Да.

— Но скажи, что же случилось?

— Ничего, он просто появился, — сказала Сюннива Грипе. — Просто он оказался там. Ничего другого. Появился у нас, но с тех пор все перевернулось, от прежней жизни не осталось и следа. Она заметила его. Она увидела его. И стала совсем другая. Да я и сама тоже вроде бы как заболела.

— Заболела?

— Все очень просто, — сказала Сюннива. — Проще не бывает. И я тут ни при чем. Я только наблюдала. Марен Грипе вдруг стала делать то, чего не положено делать.

Пастор обратил внимание, что она назвала дочь по фамилии. И еще он увидел, что Сюннива улыбалась.

— Я просто остолбенела, — сказала Марен Грипе матери, когда она увидела его внизу у засолочных цехов. — Он почему-то был там.

«Лео Тюбрин Бекк звали его, его, который ни разу не удосужился улыбнуться Марен Грипе, но он, да поможет мне Бог, был единственным, кто не смеялся над ней», — рассказывала мать ленсману [1] Ленсман — представитель полицейской и налоговой службы в пригородах и сельской местности. В данном случае начальник полицейского участка. .