Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Дверь в ресторанчик была открыта, и Лео Тюбрин Бекк, который стоял посредине, прямо под лампой, едва ли мог заметить женскую фигуру на дороге. Была полночь, но свет с севера был белым, как молоко. Даже когда он отошел в сторону и поднес руку к глазам, всматриваясь вдаль, он все равно не видел ее. Кроме того, она стояла недвижно, и во дворе было так тихо, что когда Толлерюд покатил бочку по полу, загромыхало, будто гром грянул с ясного неба. И как раз этот звук напомнил ей, что ресторанчик этот известен своими пирушками. Лео Тюбрин Бекк выпивал каждую ночь две рюмочки женевера, не больше и не меньше. «Только две рюмочки, и я в полном согласии с самим собой», — имел обыкновение говорить он. Марен чуть было не упала, когда увидела его, но чтобы не показать виду, она ухватилась за корзинку, будто бы споткнулась. Но это мало что изменило. Он едва ли обратил на нее внимание. Кроме того, он раскуривал трубку. Посмотрел сначала на двух собак, потом на Марен Грипе, и когда протянул руку к собакам, они начали тихонько повизгивать.

Она медленно подошла к лестничной площадке и не взглянула на него, пока свет от лампы не скользнул по его лицу. Но Лео Тюбрин Бекк уже успел повернуться так, что она видела только его затылок. «Понимаешь, это произошло мгновенно, — объяснял Якоб. — Будто совсем ничего не случилось, не считая того, что она осмотрела помещение, кивнула Толлерюду, попросила рюмку женевера и тарелку соленого мяса, большую порцию. Она не спускала с него глаз».

Тюбрин Бекк стоял у окна и всматривался в светлую ночь. «Пароход из Польши? — сказал он. — Часто они заходят сюда? Никогда не видел таких парусов. — Немного отпил, поставил рюмку на подоконник, но не обернулся. — Никогда не видел таких парусов на такой мачте».

У него была особая манера спрашивать — спрашивать, не ожидая ответа, и он, продолжая смотреть на мачты, показал на пустую рюмку, давая понять, что не против пропустить еще одну, но не больше. Никто в этом и не сомневался.

Толлерюд тотчас же поспешил к нему с бутылкой. «Только без всяких добавлений, — сказал Тюбрин Бекк, не отводя глаз от польского парусника. — Ты же знаешь, какой вкус у настоящего женевера. Налей мне вон из той бутылки, которую ты прячешь в шкафу и к которой прикладываешься сам, когда остаешься один».

Пришли еще посетители. Никто не спросил, откуда они появились, но как-то неожиданно ресторанчик оказался набит битком, гулко жужжали голоса над лампами столиков, дымились трубки; гости кашляли и делали вид, будто не замечали присутствия Марен Грипе. Они пытались вести себя обычно — они улыбались, набивали трубки табаком, пили, играли в карты, болтали о том о сем.

Ей не положено быть здесь, ни под каким предлогом, ее присутствию дивились и воспринимали его как явное недоразумение. Она сидела у стойки бара так, что видели только ее спину, сидела, опершись на локти, и мирно беседовала с Коре Толлерюдом и столяром из Спинна. Она ела соленое мясо и горох, запивала женевер пивом. Она повернулась и смотрела на Лео Тюбрина Бекка, пока ела, а ела она медленно, две большие порции соленого мяса. Никто в ресторанчике не сомневался, на кого она смотрела. Все следили за ней глазами, каждое ее движение, каждый ее жест замечали, видели, как она поднесла руку к подбородку. Она поддерживала рукой голову и было понятно, что она изрядно выпила.

Загадочно-непонятное заключалось в том, что Тюбрин Бекк не смотрел на нее.

Он смотрел на польский пароход, который без парусов выглядел оголенным, будто скелет. Мачты были установлены неправильно, трос временно примостили к крошечной корме, судно тяжело осело. Внешне оно походило на шхуну, но все в нем было как бы шиворот-навыворот. Будь корабль поменьше, вполне сгодился бы как речной пароходишко. «Я вот думаю, не построен ли он на верфи в Эланде? Нигде не строят такие паршивые посудины, как на Балтике», — заметил он, повернувшись ко всем спиной и нисколько не интересуясь, слушает его кто-то или нет. Он выпускал дым в окно, опершись рукой о подоконник, и еще сказал, что такой корабельный недоносок может плавать только каботажником. «Возможно, для перевозки крепежного леса по рекам в Сибири. Не пойму, как такая посудина может плавать по Северному морю. Кто на ней осмелится выйти в море даже летом?!»

— Я думаю, было бы лучше, если бы он смотрел на нее. Особенно, когда он понял, что она просто не в силах оторвать от него взгляд. Понимаешь, что я думаю? — сказал Якоб Сюнниве Грипе, матери своей жены. — Все уставились на нее, а Марен не замечала ничего. Не слышала звуков, не замечала взглядов, улыбок, не замечала, что гости были чересчур уж дружески настроены. Я думаю, многие понимали, каково ей. Было так тихо, понимаешь. Она подносила вилку ко рту так осторожно, словно боялась нарушить тишину. Когда она выпивала маленькими глотками женевер, она ставила рюмку на стойку так, будто боялась, что дом развалится на кусочки.

— Она и вправду сидела у стойки бара? — спросила Сюннива. — У стойки, которую Толлерюд никогда не моет. Об этой плесневелой стойке ходят разные страшные истории. Она и вправду сидела там и ела? Она ведь у меня привередливая. Дома ест только то, что я приготовлю или что сама сварит, поджарит. Вообразить, чтобы она сидела у стойки бара и ела? Нет, не могу!

— Я тоже. Но она сидела там ночью несколько часов и не сводила с него глаз. Тюбрин Бекк говорил по-норвежски с акцентом. Голос не сказать чтоб низкий, как сперва показалось, но он говорил тихо и больше слушал других. Даже не вставил слово за вечер, а только слушал, что другие скажут.

— Так ли это? — сказала Сюннива.

— Ну разве что спросил об этом идиотском польском судне. Да еще что-то у знакомого из своей команды, который тоже зашел в бар.

— Марен слышала?

— Знаешь, такая неразбериха была, — сказал Якоб. — Он мог где угодно заваруху устроить. Вроде бы сидел тихо, неприметно, а все только его одного и видели. Клянусь тебе, он грек. Выглядел-то он точно, как грек. Или индиец.

— Ты хоть раз видел индийца?

— Нет.

— Он голландец, — сказала Сюннива. — Обычный голландец, плавающий так долго в Норвегию, что знает норвежский. Он из Амстердама. И ничего странного здесь нет. Ничего загадочного, — сказала она громче. — Просто не понимаю, как можно утверждать, что он грек.

— А, может, русский, — предположил Якоб.

— Ты скажешь! Могу поспорить, что он не знает ни одного русского слова.

— А я говорю, что он русский.

— Теперь, Якоб, тебе бы в самый раз помолчать.

Все это говорилось средь бела дня, когда они сидели перед засолочными цехами, прислушивались к возне на чердаке, где рабочие ремонтировали трос. Когда разговоры там смолкали, было слышно, как стучали по полу деревянные башмаки и громыхала платформа, перевозившая ведро с клеем.