Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Она стояла, согнувшись над корытом из оцинкованного железа и потрошила рыбу, а когда ленсман попытался выудить у нее, что же в действительности произошло, она отерла подолом блузки пот со лба, потом сказала: «Он был высокий и худощавый, коротко подстриженные рыжие волосы, кожа белая, чересчур белая, и когда он раскуривал трубку, я видела веснушки. Думаю, он пришел из Роттердама, во всяком случае, из Голландии. Я слышала, как он говорил на фламандском и английском. Когда он волновался, он говорил на ломаном, но понятном норвежском. Не слишком приветлив, но мне он все равно нравился. Носил синие фланелевые рубашки. Таких дорогих рубашек я в жизни не видела, серые брюки, цвета кокса и без единого пятнышка, а когда он наклонялся, чтобы поправить застежки на ботинках, он был такой гибкий и проворный, как зверек».

Сюннива Грипе выпрямила спину, поменяла воду в корыте и выбросила чайкам рыбьи потроха. Она осторожно подвернула юбку и стояла по колено в воде, и улыбалась чайкам, которые жадно кричали, пикируя к воде.

Пахло солью, рыбой, водорослями и смолой, она ополоснула руки и стряхнула воду: «Уже тогда я сочувствовала всем юнцам и наивным мужикам, которые уверились, что им непременно нужно помериться с ним силой, — засмеялась она. — Конечно, у нас нашлись такие смельчаки. Они думали, что научились драться, потому что без конца устраивали пьяные потасовки на лугу. Я сразу догадалась, что они затевают. Просто от безделья. Но они не понимали того, что справиться с ним могут только гурьбой. Я нутром чуяла — он не из толпы, а он вроде бы и не видел опасности. Хотя с самого начала было ясно, что добром не кончится. Наблюдая за ним, за его ночными прогулками между ресторанчиком и пароходом, мне показалось, будто он выучился владеть собой и укрощать себя, и потому страха настоящего не ведал. Но в этом и была его слабина, вот отчего я боялась за него. Он не был по-настоящему красивым, — сказала она и бросила мелкую треску в таз. — Для мужчины не опасно быть красивым, — добавила она. — Но не заметить его было нельзя. Женщины заглядывались на него. Бросали работу и смотрели. Мы боролись с собой, но поделать ничего не могли. Вот как обстоит дело! — сказала она и улыбнулась чайкам. — Я хорошо помню его руки, движения, походку. Таких красивых рук у мужчин я не видела, а когда он торопливо вышагивал по скалам, казалось, он летел по воздуху. Ни скрипа, ни звука от его белых деревянных башмаков, — объяснила она. — Я никогда раньше не видела деревянных башмаков белого цвета, я из-за них, этих белых башмаков, покой, можно сказать, потеряла на все четыре дня, покуда он был у нас. И ходил он по-особенному, не как другие моряки. Что за диво! — засмеялась она. — Я знаю, что и сама не могла отвести глаз от него. По нему не скажешь, что он поднимался на мачты или занимался такелажными работами, он был словно гостем на судне. Ходил всегда один и в ресторанчике сидел один, отдельно. Я долго думала, почему? Иногда он часами сидел не двигаясь, как статуя. И мне становилось покойно.

Все это Сюннива Грипе рассказывала, поколачивая деревянной рукояткой ножа по корыту из оцинкованного железа, и ленсман, вынужденный писать отчет, заметил, как она следила глазами за каплями рыбьей крови, скапливающейся на кончике ножа. Когда он видел ее такой, с ножом в руке, в солнечном сиянии, ему казалось, будто она пребывала здесь вечно.

«Я думаю, он особо расположен к замужним женщинам, потерявшим детей. Почти уверена в этом. Я думаю, что у него были такие связи — две, а, может, больше — и думаю, они помнят его. Не потому что была причина помнить, а просто помнят и все. Я думаю, он знает, что они его помнят, и уж, конечно, он получал надушенные письма».

Она подняла руку к чайкам, которые бились вокруг рыбьих потрохов. Посмотрела на красные от крови руки. «Вокруг него всегда было удивительно тихо, — повторила она и положила рыбу на деревянную дощечку. — И сейчас, как подумаю о нем, так сладко становится на душе, даже улыбаюсь. Странно немного, но уж как есть. В одном он поступил по-настоящему правильно, не воспользовался ею, а мог бы делать с Марен, что хотел, но не воспользовался. Я знаю, он догадывался, чувствовал, но повел себя по-особенному, будто не замечал ее. Может, я ничего не смыслю, за четыре дня столько всего странного случилось, где уж мне разобраться! А может, оно и лучше. Понимаешь? — сказала она. — Столько необычного и неожиданного. Врасплох меня застало и в начале, и в конце. Но вот только чего я не думала и не гадала, так это, что она напьется до беспамятства», — сказала Сюннива и ополоснула нож в морской воде.

Марен Грипе, еще не ведавшая, что празднично одетый Лео Тюбрин Бекк уже сошел на берег, посмотрела на шкаф в углу, встала с кровати и взяла стакан, стоящий на кухонном столе. Она удивленно осмотрела стакан и заметила, что он был граненый и с рисунком.

Потом она пошла с ним к дубовому шкафу, открыла его, наполнила стакан до краев женевером [2] Женевер — можжевеловая водка крепостью 32–40°, изготавливается в Бельгии и Голландии, особенно распространена во Фландрии. и впервые в своей жизни выпила водки.

«Странно, конечно, но мне очень хорошо, понимаешь», — Марен шепнула это зеленой бутылке, надевая желтую блузку, которую носила только по воскресеньям. Она пила водку, словно молоко, снова наливала и выпивала стакан в четыре глотка, а потом засунула пустую бутылку в корзину.

Она слышала, как алкоголь бурлит в животе, постояла тихо, не шевелясь, зажмурила глаза и увидела через окно, что на горизонте собираются серые тучи. Вдали она заметила темно-синее море у Ласских островов, так она стояла долго, опираясь о стол, кашляла, улыбалась, поднимала плечи и вдруг представила, будто входит в ярко освещенный собор. Она удивленно взглянула на бутылку в корзине и потерла руками колени: «Почему я поступаю необычно именно сегодня?» — прошептала она и легла поперек стола, подложила под голову руки и заснула.

«После первого глотка прошло не больше пятнадцати минут, потом я заснула», — объяснила она Якобу, который так посмотрел на нее, что она подняла руки к лицу. Она хорошо помнила, что вцепилась руками в корни волос, и отдаленно припомнила шум такелажных работ на одном новом судне, дошедший к ней по воде. Засыпая, она заметила темно-красные тучи на юге. «Я никогда не забуду резкого запаха можжевеловых ягод, — объяснила она Якобу почти сутки спустя. — Я никогда не чувствовала себя так хорошо. Даже тогда, когда мы были вдвоем на острове Трон и за шесть дней никого не видели».

«На Лео Тюбрине Бекке были брюки из тонкой телячьей кожи в обтяжку и коричневый пояс с серебряной бляхой, — пояснил Якоб теще. — Я никогда не видел такой тонкой кожи. Странно, но он мне понравился. Я заметил его, когда он спускался к ресторанчику, который уже был закрыт. Толлерюд снял рабочий передник, повесил его на гвоздь, погасил лампы и стоял на лестнице, собираясь идти в спальню на втором этаже. Я видел все через окно, — сказал Якоб и смутился, ведь могли подумать, будто он подглядывал. — Дверь в ресторанчик открыли, и Толлерюд был чересчур вежлив. Потому я подумал, что парень либо знал Толлерюда, либо в нем было что-то особенное. Часы показывали два часа ночи, странно, что Марен проснулась как раз в это время. Она написала мне записку, которую оставила на столе: мол, немного устала, но чувствует себя трезвой. Насколько я ее знаю, она первый раз в жизни попробовала спиртное, и, признаюсь, меня это позабавило. Мне бы повременить улыбаться, но разве я мог предположить, что надвигается. Откуда мне было знать? Во всяком случае, я увидел ее уже тогда, когда она спускалась с горки, направляясь к ресторанчику Толлерюда. Прежде она и близко не подходила туда, но когда она остановилась у калитки, я понял, с ней что-то не ладно. А еще понял, что мешать ей не стоит: бесполезно, не поможет. Такое чувство, что все перевернулось, — попытался он объяснить теще. — Я не понимал этого, пока не заметил, что на ней желтая блузка, и не услышал, как она переругивалась с собаками: “Что, нет никого, кто утихомирил бы проклятых псов? Они же сожрут меня. А мне нужно в дом. Этой ночью я должна быть там. Понимаете ли вы это?” — кричала она».