Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Перший класс! Да что же это я?! — вдруг спохватился он и сощурил глаза в улыбке, — белые черточки исчезли, но лицо от улыбки этой не стало добрее.

«Не хотела бы я в деле оказаться на его пути», — подумала Оксана.

Павел потянулся к портфелю, вытащил прозрачный полиэтиленовый пакет, извлек из него бутерброды, восковым глянцем засветившиеся антоновские яблоки.

— Угощайтесь. Лучшая еда, на мой вкус. Ржаной хлеб с яблоком, как в детстве любил, так и сейчас, с медом хлеб тоже неплохо, у меня в этом году хороший мед, да вот не знал, что вас встречу. — Он аккуратно разнял темные ломти, протянул Оксане кусок хлеба с нежно-розовым салом, старательно обтер яблоко бумажной салфеткой, заботливо положенной в пакет.

— Вкусно, — похвалила Оксана, — в деревне совсем другой хлеб.

— Точно такой, как в городе. В магазине покупаем, — он засмеялся и откусил сразу половину яблока. Сок потек по его руке, но он не заметил, не почувствовал этого.

— А что — дома в печи совсем теперь не пекут?

Он, жуя, помотал головой.

— Жалко.

— А чего жалеть. Хлеб есть хлеб.

— Ну, все-таки какая-то прелесть есть, когда в печи выпечен, он другой совсем. — Оксана досадовала на себя за свой такой нелепый, такой городской промах и оттого упрямо стояла на своем.

— Другой, — согласился Павел и пододвинул к ней второй кусок, — уголь на зубах трещит и пропечен плохо.

«Чего он ерепенится? Неприятный какой стал. Это из тех характеров, что на любой мелочи настоять должны», — думала Оксана, жуя яблоко и глядя в темное окно. В отражении она видела себя и Павла, курящего уже, наверно, десятую папиросу. Докурив до картонки, он плюнул на кончики пальцев, большим и указательным раздавил тлеющий огонек.

«Странно только одно, почему он не спрашивает, как меня зовут. Казалось бы, давно пора познакомиться. Но я ведь тоже не спрашиваю. Вот это почему-то очень трудно. Мне трудно, потому что я знаю его, а ему отчего?»

— Слушайте, я все-таки не очень понял про вашу лингвистику, необразован, — последнее слово он сказал тихо, будто делясь с Оксаной тайной. — Расскажите, что к чему. Вы ж, наверно, увлечены до чертиков, диссертацию пишете, если я правильно понял, расскажите, — подбодрил он.

«Вот именно «до чертиков», так что даже бросить готова ко всем этим чертикам свои бессмысленные подсчеты глаголов и существительных. Только исповедоваться тебе в этом я, милый Павел, не буду, — с неожиданным озлоблением подумала она. — Давай лучше говорить о свиньях, о яйцах, которые бьются, о том, как вкусен хлеб с яблоками. С яблоками и с медом. Ты наверняка забыл, каким вкусным и желанным был для нас мед. И ты ведь даже не знаешь, отчего мы прогнали окончательно Вальку и Лидку тем летом. Мы решили тогда не говорить тебе об этом. А ты не спрашивал».

После случая с петухом Валька и Лидка стали существовать отдельно. Когда встречали их где-нибудь — в заводях тихой Ворсклы, на песчаной отмели или в клубе, — то делали вид, что не замечают. А Валька и Лидка начинали очень громко смеяться и изображать, что им вдвоем совсем неплохо и не скучно. Но постепенно они стали попадаться на глаза все чаще и чаще и уже не смеялись так громко, — стояли в сторонке, жалкие, одинокие, сердитые друг на друга, со своим прекрасным немецким велосипедом.

И тогда они простили их и приняли в свою компанию. Галя сказала, что Валька постриг петуха не из злого умысла, а по дурости, и все согласились с ней, только Павел промолчал и никогда не заговаривал с близнецами.

Однажды Лидка пришла в очень красивом платье из розового крепдешина. На восторженно-завистливые расспросы девчонок она ответила, что платье ей сшила бабушка, а крепдешин продается в сельпо. Больше других завидовала ей Оксана. Она представляла, как прекрасно выглядела бы в этом платье, украсившем даже веснушчатую, длиннорукую, рыжую Лидку. Она так долго расспрашивала Лидку, много ли материи пошло на платье и сколько материя эта стоит, и так огорчилась, узнав цену, что все заметили ее зависть. От этого она огорчилась еще больше и сказала, что купаться после обеда не пойдет и вообще теперь все время будет читать книги, так что пускай они больше ее никуда не зовут. Это было в воскресенье, и Павел с утра пришел с младшим братом Сережей к ним во двор.

Он сидел в стороне на срубе колодца и чинил замок колодезной цепи, а когда все ушли на речку, остался во дворе и, хотя замок уже давно починил, сидел на срубе молча, перебирая аккуратно цепь, будто проверяя, целы ли все звенья.

Оксана уже жалела, что не пошла со всеми. Ее смущало и томило странное поведение Павла, и, желая показать ему, что давно выкинула из головы Лидкино платье, она тихонько стала напевать.

пела Оксана и чувствовала, что голос ее звучит фальшиво.

— Ксана, — сказал он, и дальше что-то неразборчивое.

— Что? Ты что-то сказал?

Не поднимая головы, все так же перебирая бесконечную цепь, он пробормотал скороговоркой:

— Я куплю тебе эту материю.

— Да ты что придумал! Подумаешь, мне мама в Москве в тыщу раз лучше платье купит.

— Я куплю в среду. Завтра на станции платформы с суперфосфатом разгружать начнут, там хорошо платят.

— А я тебе говорю — мне не нравится эта материя, — Оксана все же не выдержала, голос выдал слезы злости и обиды.

Но Павел, словно не услышав их, попросил с усилием:

— Только ты здесь не шей, а то другие девчонки… ну, понимаешь… им тоже хочется. Не шей. Ладно? — Он поднял голову, посмотрел ей в глаза, и Оксана увидела вдруг, какая тонкая у него шея и как аккуратно заштопан ворот чистой зефировой косоворотки.

Она подошла к колодцу, стала совсем рядом с Павлом и, глядя в его синие матовые глаза, избегающие ее взгляда, спросила:

— А нам можно? Нас примут?

— Не надо, — попросил он, — это не для девочек работа.

— А почему? — вдруг развеселилась Оксана. — Подумаешь, он же легкий, этот порошок. Пошли, догоним наших и скажем, увидишь, как они обрадуются.

Не согласились только Валька и Лидка. Сказали «дома не разрешат»! А все остальные очень обрадовались и весь день обсуждали, какие вещи купят себе на заработанные деньги в сельпо.

Но они не знали, что такое разгружать платформу суперфосфата, а когда узнали, то решили не отступать. Стоя по колено в обжигающей вязкой массе, задыхаясь от едкой пыли, уже ничего не видя, швыряли лопатами суперфосфат вниз. Первой сдалась маленькая Танька. Она вдруг села прямо на серую, покрытую шершавой коркой гору этого нескончаемого суперфосфата и заплакала.

— Иди домой, — глухо приказала Галя, не оставляя работы, — нет, лучше сядь внизу, подальше, и жди нас.

Всхлипывая, Танька слезла с платформы, но там, на земле, не отошла в сторону, как приказала ей Галя, а начала, шмыгая носом, подгребать к общей куче рассыпавшиеся вокруг серые комья.