Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

– Боюсь, – начал он наконец, – что сегодня утром твой отец очень расстроился. – Голос его хрипел, Роджер громко кашлянул, прочищая горло.

– Что, опять сердцебиение? – холодно поинтересовалась Марджори: недуги папы не причиняли ей особого беспокойства.

– Нет-нет. – Роджер понял, что начатый им гамбит оказался ошибкой. – Нет. Тут… э-э… больше душевные страдания и такие, которые, боюсь, и тебя сильно затронут. Марджори, тебе надо быть сильной и стойкой: мы только что узнали, что погиб Гай.

– Гай погиб? – Она не могла поверить, такое ей едва ли в голову приходило, и потом, он же в штабе служит… – О, дядя Роджер, это неправда.

– Боюсь, сомневаться не приходится. Телеграмма из военного министерства пришла сразу после того, как ты пошла за остролистником.

Марджори села на диван и уткнулась лицом в ладони. Гай умер. Она никогда больше не увидит его, никогда больше не увидит его, никогда… Она заплакала.

Роджер подошел и встал, положив ей руку на плечо, с таким видом, будто собирался мысли угадывать. Для охваченных сильным горем прикосновение дружеской руки часто служит утешением. Они низверглись в бездну, и касающаяся рука служит напоминанием: какой бы бездонной ни представлялась им пропасть горя, жизнь, Бог и человеческое участие по-прежнему существуют. На плечо Марджори дядина рука легла влажным давящим теплом, что было особенно неприятно.

– Милое дитя, это очень печально, я понимаю, но ты должна постараться быть сильной, храбро вынести это. У всех у нас есть крест, который мы несем. Через два дня мы будем праздновать Рождение Христа: вспомни, с каким терпением Он воспринял чашу мучения. И еще вспомни, ради какого Дела Гай отдал свою жизнь. Он погиб смертью героя, смертью мученика, свидетельствуя Небесам против сил зла. – Роджер непроизвольно скользнул в словесную колею собственной последней проповеди в школьной часовне. – Тебе следует испытывать гордость от его гибели наравне с горем. Ну же, ну же, бедняжка. – Он два-три раза похлопал девушку по плечу. – Наверное, по-доброму, тебя лучше бы оставить сейчас одну.

Какое-то время после ухода дяди Марджори недвижимо сидела в том же положении: склоненное вперед тело, лицо в ладонях. Она то и дело повторяла слова: «Больше никогда», – самое звучание их наполняло ее отчаянием и исторгало рыдания. Слова эти, казалось, распахивали перед нею какую-то безотрадную, не знающую конца серую перспективу – «больше никогда». Они действовали как заклинание, исторгающее слезы.

Наконец она поднялась и принялась бесцельно бродить по гостиной. Задержалась перед небольшим старинным зеркалом в черной раме, что висело у окна, и глянула на свое отражение. Ждала, что выглядит как-то по-иному, изменившейся. С удивлением обнаружила, что лицо совершенно такое же, каким и было: мрачное, возможно, печальное, но все равно – то же самое лицо, каким оно виделось ей утром, когда она расчесывала волосы. В голове мелькнула странная мысль: а что, сумела бы она сейчас улыбнуться, в этот самый безотрадный момент? Она шевельнула лицевыми мускулами – и сгорела от стыда при виде невеселой усмешки, дразнившей ее из зеркала. Какая же она тварь! Марджори ударилась в слезы и снова бросилась на диван, зарывшись лицом в подушку. Дверь открылась, и по шарканью и постукиванию Марджори догадалась, что это Джордж Уайт подходит к ней на костылях. Она не подняла головы. При виде жалкой фигуры на диване Джордж остановился, не зная, что делать. Уйти ли снова потихоньку или остаться и попробовать сказать что-то в утешение? Вид ее, лежащей там, доставлял ему едва ли не физическую боль. Джордж решил остаться.

Он приблизился к дивану и встал над нею, повиснув на костылях. Марджори и тут не подняла головы, а только еще глубже уткнулась лицом в удушающее укрытие подушки, словно бы отгораживая от своего сознания весь окружающий мир. Джордж молча смотрел на лежавшую. Невероятно прекрасны были маленькие нежные завитки волос у нее на шее пониже затылка.

Наконец он заговорил:

– Мне сказали об этом… только что, как я вошел. Слов нет, как ужасно. Мне кажется, Гай для меня был едва ли не самым дорогим человеком на свете. Мы ведь оба так считали, правда?

Марджори снова принялась всхлипывать. Джордж стыдливо спохватился, коря себя за то, что причинил ей боль, что словами своими так или иначе добавил ей боли.

– Бедняжка, бедняжка, – пробормотал он едва ли не вслух. Марджори была на год старше его, но сейчас, когда она плакала, казалась такой беспомощной и трогательно маленькой.

Устав от долгого стояния, Джордж опустился – осторожно, бережно – на диван рядом с нею. Она наконец подняла голову и стала утирать слезы.

– Джордж, я такая несчастная, а еще несчастнее потому, что я чувствую, что вела себя совсем не так по отношению к милому Гаю. Временами, знаешь, мне даже в голову приходило, а не громадная ли это все ошибка… то, что мы помолвлены. Порой такое чувство охватывало, что я почти ненавидела его. И в эти последние недели я так гадко думала о нем. А теперь вот это… и это заставляет меня понять, как ужасно несправедлива я была к нему. – Марджори почувствовала облегчение, открывшись и признавшись: Джордж так сочувствует, он поймет. – Я была тварью.

Голос у нее сорвался, и у Джорджа в голове будто что-то сорвалось. Жалость обуяла его: невыносимо было видеть, как она страдает.

– Ты не должна понапрасну травить себе душу, Марджори, дорогая, – умолял он, гладя ее по руке своей большой крепкой ладонью. – Не надо.

Марджори, не унимаясь, безжалостно корила себя:

– Когда, вот только что, дядя Роджер сказал мне, знаешь, что я сделала? Я сказала себе: «А если по правде, меня это трогает?» И не могла понять. Я посмотрелась в зеркало, думая прочесть что-то у себя на лице. А потом вдруг решила попробовать, сумею ли я засмеяться, и я сумела. И я сделалась себе настолько отвратительна, что снова принялась плакать. О, какая же я была тварь, Джордж, правда?

Слезы брызнули у нее из глаз, и она вновь уткнулась лицом в ставшую подружкой подушку. Для Джорджа это было невыносимо. Положив руку на плечо девушки, он подался вперед и нагнулся так, что его лицо почти коснулось ее волос.

– Не надо! – произнес он голосом, в котором слышалось рыдание. – Не надо, Марджори. Ты не должна так себя изводить. Я знаю, ты любила Гая, мы оба его любили. Ему бы сейчас хотелось, чтобы мы были счастливы и отважны, чтобы шли по жизни дальше… не обращая его смерть в источник безнадежного отчаяния. – Наступившее молчание прерывалось только тягостными всхлипываниями. – Марджори, дорогая, не надо плакать.

– Вот, уже не плачу, – выговорила Марджори сквозь слезы. – Я постараюсь перестать. Гай не захотел бы, чтобы мы о нем плакали. Ты прав: он бы сейчас хотел, чтобы мы жили за него – достойно, великолепно, как он умел.