Виктория Борисова - Ключи от рая

— Так вы теперь… — он замялся, подыскивая подходящее слово. — Вы теперь вместе?

Она кивнула. А Глеб почувствовал, как сердце проваливается куда-то вниз… Самому бы так провалиться, чтобы не стоять здесь перед ней и не слышать, как она говорит о своей любви к другому!

Наверное, это было заметно. Янка словно опомнилась и заговорила быстро-быстро, да еще таким тоном, как будто хотела утешить:

— Ты не подумай… Я к тебе очень хорошо отношусь. Ты для меня самый лучший друг!

В переводе на нормальный, человеческий язык это может означать только одно: «Я тебя не люблю». Конечно, надо было просто встать и уйти, может быть, еще улыбнуться на прощание… Как у Гумилева:

Но Глеб уйти не смог.

Весь вечер он сидел и смотрел на Янку с Володей, словно хотел причинить себе как можно больше боли, растравляя свою рану. Видел, как бережно он накинул ей на плечи свой пиджак, как она благодарно улыбнулась в ответ, и ее точеная белокурая головка в свете костра казалась озаренной совсем другим, внутренним сиянием… На пальце поблескивал серебряный перстенек с бирюзой (раньше его не было!), и Янка нет-нет да поворачивала руку так и эдак, любуясь.

И пела гитара, словно хотела обрести голос человеческого сердца. Печальная красивая мелодия хватала за душу так, что в груди что-то сжималось сладко и больно. Тяжело, невыносимо расставаться с тем, кого любишь, и горек на губах вкус разлуки…

Для них двоих — временной, а для него — вечной.

Глеб смотрел на огонь и чувствовал, как глаза начинают предательски слезиться. Наверное, это дым от костра виноват! А в голове сами собой складывались слова:

Весь последний школьный год Глеб провел будто в полусне. От Володи сначала приходили письма — нечасто, но все-таки… А потом он совсем перестал писать. Глеб немного обиделся, но теперь было все равно. Ну, почти.

Янку он тоже не видел и был даже рад этому. Зачем терзать душу безнадежной любовью? Разве недостаточно каждый день и каждую ночь ощущать пустоту около сердца? Разве мало услышать от любимой: «Ты мне не нужен»? Да, конечно, она не сказала этого вслух, не оттолкнула, не обидела… Но «Ты мой самый лучший друг» прозвучало примерно так же.

Глеб почти перестал выходить из дома по вечерам и все свободное время проводил за книгами. Мама радовалась (мальчик занимается!) и ходила по квартире на цыпочках, не решаясь лишний раз заглянуть в его комнату, как когда-то в кабинет отца.

Как-то незаметно подошли выпускные экзамены, потом — вступительные… Глеб подал документы на философский факультет. Не то чтобы он так уж хотел продолжить дело отца, но философия ведь — вечная наука! Начиная с мудрецов Античности, люди, наделенные особым складом ума, стремились осмыслить реальность и упорядочить все знания о мире. Как когда-то говаривал отец, «ими и расцветает жизнь!»

Глеб поступил на удивление легко. Еще бы — в приемной комиссии сидели люди, которые хорошо знали покойного отца, сочувствовали маме… Он даже немного стыдился того, что оказался на особом положении, и старался отвечать как можно лучше, чтобы совесть была спокойна.

Университет оказался сплошным разочарованием. Почему-то здесь совершенно не чувствовалось ни духа исканий пытливого ума, ни извечного студенческого вольнодумства. Сокурсниками оказались очень разные люди: комсомольские активисты с оловянными глазами, точно знающие, что почем и как образование должно помочь в карьере, парочка перепуганных ребят из Средней Азии, обалдевших от шума и суеты большого города, да несколько не в меру начитанных мальчиков и девочек из интеллигентных московских семей. Елена Андреевна, доцент кафедры научного коммунизма, ласково называла их «головастиками».

На занятия Глеб ходил в основном для того, чтобы блистать эрудицией. Он частенько спорил с преподавателями, и бывало, что седовласый профессор краснел и терялся, уличенный в незнании исторического факта или неправильном цитировании кого-нибудь из великих. Но скоро и это надоело. Глеб все чаще закрывался у себя в комнате и писал, писал…

Одиночество стало для него насущной необходимостью, хотя в универе он пользовался популярностью среди сокурсников и девушки поглядывали на него с интересом. Но все это было не то. В мыслях у Глеба была только Янка. Он хотел забыть ее — и не мог.

Глеб увидел ее вновь только два года спустя — просто случайно встретил на улице. В теплый весенний вечер он шел по Арбату, не так давно переделанному в пешеходную зону. Почему-то ему нравилось это место… Несмотря на общую атмосферу кича и безвкусицы, вычурные бронзовые фонари, торговцев с матрешками и шапками-ушанками, готовых заполонить любой пятачок, здесь чувствовалась новая, незнакомая прежде атмосфера свободы. И для творческих людей это была первая возможность предъявить себя миру. Можно сидеть с мольбертом, рисуя портреты прохожих, можно петь под гитару, читать стихи или хоть анекдоты рассказывать… Почти Монмартр посреди Москвы!

Вот и сейчас какой-то парень в потертых джинсах с длинными волосами пел, подражая Вертинскому:

Пел он хорошо, с чувством. Вокруг собралась целая толпа. Глеб замедлил шаг, а потом и вовсе остановился послушать. Слова, написанные почти сто лет назад, звучали на удивление свежо и современно! В стране, которую сам Вертинский горько и зло называл «бездарной», почти непрерывно идет какая-нибудь война. И мальчиков, погибших ни за что, меньше не становится…

Чуть поодаль Глеб заметил тонкую девичью фигурку. В спустившихся вечерних сумерках лица было не разобрать, но в облике, движениях, наклоне головы ему почудилось что-то знакомое. Он подошел ближе и увидел Янку.

Увидел и ахнул. Янка была на себя не похожа, какая-то неживая, погасшая. И глаза стали пустые, блеклые, как у старухи… Глеб сразу понял, что произошло нечто страшное, но постарался не подать вида. Все равно он рад был ей — даже такой.

— Янка, здравствуй! Вот так встреча…

— А, это ты… Привет, — равнодушно отозвалась она. — Давай дослушаем, песня хорошая.