Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Беарсвилль, штат Нью-Йорк

Ранняя плейстоценовая эпоха

Дорогой Натан!

Я исполнена сил и оптимизма, насвистываю марши — я часто это делаю, когда так настроена, а ты все больше впадаешь в отчаяние. В последнее время в твоем лице есть что-то такое, что исчезает только после секса и только на пять минут. У меня ощущение, что ты того и гляди рехнешься. Я знаю это, так как что-то во мне принимает твою форму (звучит это куда непристойнее, чем на самом деле). И есть много того, чего тебе не надо делать, чтобы меня ублажить. Моя бабушка (просит передать тебе, что пальто носит шестнадцатого размера) твердила: «Я хочу одного — чтобы ты была счастлива», и это меня всегда раздражало. Я хотела не только счастья. Какая я была дура! С годами я стала понимать, как это важно — быть счастливым и просто быть хорошим человеком. Ты нашел женщину, которую можешь сделать счастливой.

И если тебе интересно, это я.

Я никогда не рассказывала тебе, что, вернувшись в полной растерянности из Франции, я пошла к психоаналитику. Он сказал мне, что мужчины и женщины с неуправляемыми сексуальными инстинктами часто стремятся к тому, чтобы их жестко подавляли; когда контроль ослабевает, они могут дать волю зверю в себе и выпустить его наружу. Это я пытаюсь объяснить, что имею в виду, говоря: что-то во мне принимает твою форму. (В эротическом смысле мы, женщины, в юном возрасте решаем, кем мы будем — жрицами или жертвами. И от этого не отступаем. А потом, в середине жизни, очень хочется все поменять, и такую возможность ты мне предоставил — дав ту тысячу, которую я промотала в «Бергдорфе». Это я продолжаю объяснять.)

Шел снег. Нападало еще тридцать сантиметров поверх вчерашних сорока. На горе максимальная ожидаемая температура — ноль градусов. Грядет новый ледниковый период. Я все это пишу. Все странное и лунное. Жду, что как-нибудь посмотрюсь в зеркало и увижу себя саблезубой. Ты жив-здоров и по-прежнему живешь в Нью-Йорке? Когда мы разговаривали в понедельник, мне так не показалось. Повесив трубку, я стала думать о тебе как о человеке, которого я когда-то знала. Неужели Милтон Аппель — это все, что тебя интересует? Давай назовем его Тевье и проверим, будешь ли ты так же расстраиваться. Он считает, что ты делаешь то, что делаешь, из садистского удовольствия? Я считала, что твоя книга — это череда добродушных шуток. Твои сомнения меня удивляют. На мой взгляд, хороший писатель — не верховный жрец храма светской культуры, он — умный пес. Исключительная чувствительность к определенным раздражителям, как нюх у собак, и выборочная ограниченность в выражении чувств. При таком сочетании получается не говорить, а лаять, выть, истошно рыть норы, делать стойку, скулить, мести хвостом и так далее. Хороший пес — хорошая книга. А ты — хороший пес. Разве этого недостаточно? Когда-то ты написал роман «Смешанные чувства». Почему бы тебе его не перечитать? Прочитай хотя бы название. Про того, кто сделал своей работой и своей судьбой копание в смешанных чувствах к родным, к своей стране, к своей религии, к своему образованию и даже к своему полу — про это пропусти. Возвращаюсь к сути дела. Я не могу ничего не сказать, а говорить с самой собой — это не то же самое. Здесь сдается небольшой домик, который тебе понравится. Не такой убогий, как мой, а теплый и уютный. И неподалеку. Я смогла бы проверять, как ты там. Познакомила бы тебя с местными жителями, и тебе было бы с кем беседовать. Познакомила бы тебя с природой.

Природу ничто не превзойдет: даже абстрактное искусство пользуется природными цветами. Тебе сорок, половина жизни пройдена, ты устал. Не ищи в диагнозе каламбура, но ты устал от себя, от того, что служил прихотям своего воображения, устал опровергать чуждые тебе аргументы всяких еврейских Аппелей. Здесь, на горе, ты сможешь забыть обо всем этом. Если не сможешь забыть о боли, так хотя бы снимешь с себя бремя дьявольской гордыни и поисков мотивов, дурных и благородных. Я не предлагаю свою волшебную белую гору в качестве лечебницы для Касторпа на семь лет. Но почему бы не проверить, что дадут семь месяцев? Представить не могу, что кто-то может считать домом Нью-Йорк. И не думаю, что ты когда-нибудь считал его домом. Во всяком случае, живешь ты там не как дома. Ты вообще там не живешь. Ты заперт в палате закрытого отделения. Здесь, в лесу, ощущение изолированности накатывает редко. В основном — это полезное для души одиночество. Здесь жизнь отдельно от людей имеет смысл. И здесь живу я. В худшем случае ты можешь общаться со мной. Я живу, заботясь только о себе и кошке, и это начинает меня тяготить.

Вот еще пара цитат — на перспективу. (Умные люди тоже порой страдают безвкусицей.)

Nel mezzo del cammin di nostra vita

mi ritrovai per una selva oscura,

che la diritta via era smarrita [33] Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины (ит.). Данте, «Божественная комедия». Перевод М. Лозинского. .

DANTE

Хорошо зимой зарыться в снег, осенью — в желтую листву, летом — в спелые ржаные колосья, весной — в траву: хорошо всегда быть среди жнецов и крестьянских девушек, летом — когда над тобой огромное голубое небо, зимой — у камина, и чувствовать, что так всегда было и будет. Можно спать на соломе, питаться черным хлебом, от этого только здоровее будешь.

ВАН ГОГ

С любовью,

Крестьянская девушка

Р.S. Мне жаль, что плечо у тебя все еще болит, но не думаю, что тебя это остановит. Будь я дьяволом, замыслившим заткнуть Цукерману рот, и кто-то из моих подручных предложил: «Может, нашлем на него мучительную боль в плече?» — я бы ответила: «Увы, боюсь, это не поможет». Надеюсь, боль утихнет, и думаю, что, если бы ты сюда приехал, ты бы почувствовал, что тебя отпустило. А если нет, ты бы жил с этим и писал с этим. Жизнь сильнее смерти. Не веришь — приезжай посмотри мою новую книгу (32 доллара отдала) по голландской живописи XVII века. Ян Стен провозглашал именно это, даже когда обойные гвозди рисовал.

Нет, он не станет ей рассказывать, что задумал и почему не снимет домик поблизости. Жажда жизни, а не еще большее уединение, — вот что мне нужно, моя задача — вернуть смысл существования среди людей, а не усовершенствовать навыки выживания в одиночку. Даже если можно будет беседовать с тобой, зимой сидеть у камина, а летом смотреть на огромное небо над головой, из меня получится не новый сильный человек, а маленький мальчик. Нашим сыном окажусь я. Нет, я не хочу, чтобы меня нянчили в теплом уютном доме. Я не намерен следовать дурацким советам психоаналитика и «возвращаться в младенческое состояние». Я за то, чтобы отрешиться от самоотречения, воссоединиться со всем человечеством!

А если черный хлеб Дженни меня излечит?