Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Он собрал чемодан: серый костюм, черные туфли, черные носки. Выбрал один из строгих галстуков, висевших на дверце гардероба, внутри, достал из комода голубую рубашку на пуговицах. Лучше для собеседования в медицинской школе не одеться, как и для посещения всех общественных заведений, уже двадцать пять лет. Для борьбы с облысением он упаковал гормональные капли, розовую притирку номер семь, банку специально изготовленного Энтоном кондиционера и пузырек со своим шампунем. Для борьбы с болью он взял электронный подавитель боли, три вида таблеток, новый запечатанный аэрозоль с этилхлоридом, большую грелку для льда, две электрические нагревательные пластины (узкую, похожую на шланг — ее он обматывал вокруг шеи, и длинную, тяжелую — ее он накладывал на плечи), одиннадцать остававшихся в холодильнике косяков и серебряную с монограммой фляжку от Тиффани (подарок Глории Галантер), которую наполнил до краев крепчайшей русской водкой (подарок от фирмы ее мужа Марвина на сорокалетие — ящик «Столичной» и ящик шампанского). Последней он положил подушку доктора Котлера. Раньше он отправлялся в Чикаго с ручкой, блокнотом и книжкой.

Он не собирался звонить и говорить, куда уезжает, пока не доберется до Ла-Гуардии. Да, может, и тогда не позвонит. Стоит женщинам над ним посмеяться, и он бы отступился, особенно при мысли о браззавильских такси, выбоинах на Ист-Ривер-драйв и неминуемой задержке вылета. А если придется стоять в очереди? А если придется нести чемодан в терминал? Этим утром он с трудом донес зубную щетку до рта. И со всем этим ему было не справиться, чемодан — это только начало. Шестнадцать часов органической химии? Двенадцать биологии? Восемь — физики? Он не мог заставить себя дочитать статью в «Научном американце». При его знании математики он был даже не в состоянии разобраться в финансовых отчетах, публиковавшихся в «Деловой неделе». Учиться естественным наукам? Серьезно?

Оставались еще вопросы: в своем ли он уме, или у него уже стадия хронического заболевания, известная как Истерические Поиски Чудесного Исцеления. Быть может, Чикаго об этом — очищающее паломничество к святым местам? Если так, будь настороже: следом — астрология. Хуже того, христианство. Поддайся тоске по волшебному средству, и доберешься до границ человеческой глупости, до самого абсурдного из несбыточных мечтаний страдающего человечества — до Евангелий, до подушки нашего ведущего долорогиста, шамана-целителя доктора Иисуса Христа.

Чтобы дать мышцам отдохнуть после упаковки чемодана и чтобы набраться смелости перед полетом в Чикаго — или же, наоборот, избавиться от тисков безумной идеи, что действительно могла послать его в полет (с крыши отеля «Стэнхоуп»), — он улегся в темноте на неприбранной постели в каморке, служившей ему спальней. Эта комната на первом этаже выходила на задний двор. Во всей удобной и красивой квартире это была единственная мрачная, тесная, холодная комната, с освещением чуть получше, чем в склепе. Два окна помыть было невозможно — они были навечно забраны от воров решетками. Боковое окно загораживал ствол умиравшего во дворе дерева, а заднее наполовину закрывал кондиционер. На ковре сплелись в клубок провода удлинителей — для подавителя боли и нагревательных пластин. На тумбочке у кровати собралось половина стаканов с кухни — в них он приносил воду запивать таблетки, рядом — сигаретная машинка и пачка папиросной бумаги. На куске бумажного полотенца — россыпь зеленых семян конопли. Две открытые книги, одна на другой, были куплены в букинистическом, в «Стрэнде»: английская книга 1920 года по ортопедии с жутковатыми хирургическими фотографиями и «Анатомия» Грея на тысячу четыреста страниц, издание 1930 года. Он уже несколько месяцев изучал книги по медицине, и не для того, чтобы подготовиться к приемной комиссии. Заключенный, работающий сам себе адвокатом, прячет потрепанные книжки под кроватью и по стенам камеры, так же поступает пациент, лежащий на вытяжке, к которой, по его мнению, он приговорен незаконно.

Кассетный магнитофон лежал на свободной половине двуспальной кровати — там, где Цукерман заснул с ним под боком в четыре утра. Там же валялась папка с его материалами по Милтону Аппелю — он всю ночь вместо Дайаны прижимал к себе ее. Он звонил ей и умолял побыть с ним — после того как Глория отправилась к Марвину, Яга в слезах укатила в Бронкс, а он перебирался с коврика в кресло и обратно, пытаясь придумать по полученным от Яги наметкам рассказ, и такой, чтобы он был ее, а не его. Безнадежное дело — и не только из-за травки и водки. Если перестаешь быть собой, перестаешь быть писателем, потому что туда тебя заводит твое личное, а если ты больше не держишься за твое личное, в жопу — вот куда тебе дорога. Данте проще было выбраться из ада, чем тебе из коллизии Цукерман — Карновский. Ты не хочешь представлять ее Варшаву — а ее Варшава представляет как раз то, чего тебе не хватает: страдание, но не полукомическое, мир огромной исторической боли, а не боль в шее. Война, разруха, антисемитизм, тоталитаризм, литература, на которой висит судьба культуры, творчество в эпицентре потрясений, мученичество по делу — некоему делу, какому-то делу, а не по необходимости трепать языком в гостях у Дика Каветта [32] Ричард Каветт (р. 1936) — ведущий многих американских телевизионных ток-шоу с 1980-х годов до начала 2000-х. . Прикован к самокопанию. Прикован к рефлексии. Прикован к своим мелким драмам до самой смерти. Что теперь — писать рассказы о Милтоне Аппеле? Романы о том, как я лысею? Этого мне не перенести. О чьих угодно лысинах, но не о моей.

— Дайана, приходи, переночуй со мной.

— Нет.

— Почему нет? Почему?

— Потому что я не собираюсь отсасывать тебе десять часов подряд на твоем коврике, а потом еще десять часов слушать, как ты стенаешь по поводу Милтона Аппеля.

— С этим покончено!

Но она повесила трубку — он стал еще одним из ее мерзких мужчин.

Он включил магнитофон, перемотал кассету. И нажал кнопку воспроизведения. Услышав свой голос, мрачный и заунывный из-за дефекта записывающего устройства, он подумал: можно было нажать и кнопку «назад». Потому что вот туда я и двигаюсь.

«Уважаемый профессор Аппель, — завывал его призрак, — мой друг Айван Фелт удивил меня, переслав мне ваше странное пожелание обратиться ко мне с просьбой написать колонку в защиту Израиля. Возможно, удивляться и не стоило. Возможно, вы переменили свое мнение обо мне и о евреях с тех пор, как объяснили Эльзе Стромберг различие между антисемитами вроде Геббельса (чьи сочинения она сравнивала с моими — в разделе „Письма читателей“ в „Инквайери“) и антисемитами вроде Цукермана, которые просто нас не любят. Что было с вашей стороны весьма великодушно».