Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

— Отлично.

— Я позволю тебе делать со мной все, что ты захочешь, но я не влюблюсь.

— Хорошо.

— Всего-то отлично и хорошо? Нет, в моем случае это великолепно. Потому что я лучше всех женщин на земле умею влюбляться не в тех мужчин. В коммунистических странах я поставила рекорд. Они либо женаты, либо убийцы, либо — как ты, мужчины, покончившие с любовью. Ласковые, понимающие, щедрые на деньги и вино, но заинтересованные в тебе лишь как в теле. Теплый лед. Знаю я писателей.

— Откуда ты знаешь, я спрашивать не буду. Продолжай.

— Я знаю писателей. Красивые чувства. Они тебя очаровывают красивыми чувствами. Но чувства быстро испаряются, когда ты перестаешь им позировать. Как только они в тебе разберутся и все запишут, ты свободна. Если они что тебе и дают, так только свое внимание.

— Можно и этого не получить.

— Ах, это внимание! Объекту очень приятно, пока внимание направлено на него.

— Кем ты была в Польше?

— Я же сказала. Женщиной-рекордсменкой. Женщиной, которая влюблялась не в тех мужчин. — И она снова предложила встать, чтобы он ее поимел, в любую позу, которая его возбуждает. — Кончай как хочешь и не жди меня. Пусть писатель лучше этим занимается, а не вопросы задает.

А тебе что лучше? Нелегко было оказать ей любезность и не спросить. Яга права насчет писателей — все это время Цукерман думал, что, если она разговорится, быть может, в ее рассказах отыщется то, что побудит его снова начать писать. Она его оскорбляла, она его бранила, а когда пора было уходить, порой так злилась, что сдерживалась как могла, чтобы его не ударить. Она хотела стать бессильной, чтобы ее спасали, и хотела быть героиней, добиться своего, и ненавидела она его, похоже, больше всего за то, что он напоминал ей — просто потому, что все это подмечал, — что она не способна ни на то, ни на другое. Писатель в простое, Цукерман изо всех сил старался оставаться невозмутимым. Не следует смешивать удовольствие и работу. Он здесь, чтобы слушать. Он мог поддержать ее только этим. Они приходят, думал он, рассказывают мне о себе, я слушаю и изредка говорю: «Быть может, я понимаю больше, чем ты думаешь», но я не могу излечить недуги всех пациентов, что ко мне приходят, согбенные под грузом своих горестей и бед. Это, конечно, чудовищно: все страдания мира мне хороши, поскольку они льют воду на мою мельницу, и все, что я могу, узнав чью-то историю, так это захотеть превратить ее в материал, но если кто этим одержим, то ничего не поделаешь. В этом занятии есть демоническая сторона, о которой Нобелевский комитет предпочитает не распространяться. Было бы чудесно, особенно когда общаешься со страдальцами, не преследовать личных целей, руководствоваться высокими мотивами, как все, но — увы! — такое уж ремесло. Писатель может лечить одного пациента — самого себя.

После того как она ушла, а Глория заехала и привезла ему ужин, и за несколько часов до того, как он продолжил записывать на магнитофон очередную отповедь Аппелю, он сказал себе: «Начни сегодня. Займись этим сегодня», и стал фиксировать все, что помнил из пространной тирады, которую выдала Яга, когда он лежал под ней на коврике. Ее таз поднимался и опускался как заведенный, как инструмент вроде метронома. Легкими, ритмичными, неустанными толчками — четкими, как биение пульса, мучительно дробными, и все это время она безостановочно говорила, говорила, трахаясь, с размеренной возбуждающей холодностью, словно он был мужчиной, и это был акт, который она пока еще не окончательно презирала. Он чувствовал себя заключенным, делающим подкоп ложкой.

— Ненавижу Америку, — говорила она. — Ненавижу Нью-Йорк. Ненавижу Бронкс. Ненавижу бульвар Брукнер. В любой польской деревне есть хотя бы пара зданий эпохи Возрождения. А здесь — только дома-уродцы, один за другим, и американцы, задающие прямые вопросы. По душам поговорить тут не с кем. Здесь нельзя быть бедным, и это я тоже ненавижу. — Тик-так. Тик-так. Тик-так. — Ты считаешь меня невротичкой и психопаткой. Сумасшедшая Яга. Считаешь, что я должна быть как американские девушки, типичные американские девушки — энергичной, позитивной, талантливой. Как все эти умные американские девушки, которые думают: «Я могу быть актрисой, я могу быть поэтом, я могу быть хорошей учительницей. Я настроена позитивно, я расту — пока я росла, я не росла, а теперь расту». Ты считаешь, я должна быть одной из этих хороших-прехороших скучных американских девушек с их наивной верой в то, что будешь хорошей, энергичной, талантливой — всего добьешься? «Как такой мужчина, как Натан Цукерман, может влюбиться в меня на две недели, а потом бросить? Я хорошая, энергичная, позитивная, талантливая, я расту — разве такое возможно?» Но ты не беспокойся, я не наивная. Во мне есть темные стороны. А на все темные стороны, которые были в них, им пролил свет психиатр. И теперь они считают, что выздоровели. Сделать жизнь осмысленной. Расти. Они на это покупаются. Некоторые, посообразительнее, это продают. «Отношения, которые были, меня научили многому. Это полезно для личностного роста». Если в них и есть темные стороны, то это стороны приятные. Когда ты с ними трахаешься, они улыбаются. Стараются, чтобы все было чудесно. Тик-так. — Чтобы все было красиво. — Тик-так. — Тепло и нежно. — Тик-так. — С любовью. А во мне нет этого американского оптимизма. Терпеть не могу терять людей. Терпеть не могу. И я не улыбаюсь. Я не расту. Я исчезаю! — Тик-так. Тик-так. — Натан, я тебе рассказывала, что меня изнасиловали? В тот день, когда я ушла отсюда в дождь?

— Нет, не рассказывала.

— Я шла под дождем к подземке. Я была пьяна. Думала, не дойду — ноги заплетались. И я стала ловить такси — доехать до станции. Остановился лимузин. Плохо все помню. В лимузине был шофер. У него тоже было польское имя — это я помню. Видимо, в лимузине я вырубилась. Я даже не знаю, вела ли я себя как-нибудь провокационно. Он все вез меня, и вез, и вез. Я думала, он везет меня до подземки, но тут он остановился и сказал, что я должна ему двадцать долларов. У меня двадцати долларов не было. И я сказала: «Я могу вам только чек выписать». А он ответил: «Откуда мне знать, действителен ли он?» И я сказала: «Можете позвонить моему мужу». Этого мне совсем не хотелось, но я была такая пьяная, что не соображала, что делаю. И я дала ему твой номер.

— А где вы были в этот момент?

— Где-то. По-моему, на Вест-Сайде. И он сказал: «Хорошо, давайте позвоним вашему мужу. Вон ресторан, зайдем туда и позвоним». Я зашла, но это был не ресторан. Это был какой-то подъезд. Он кинул меня на пол и изнасиловал. А потом отвез к станции.

— Это было ужасно или так, ничего особенного?

— А-а-а, тебе нужен «материал»? Ничего особенного. Я была так пьяна, что ничего не почувствовала. Он боялся, что я сообщу в полицию. Потому что я сказала, что сообщу. Я ему сказала: «Вы меня изнасиловали, и я этого так не оставлю. Не для того я уехала из Польши в Америку, чтобы меня изнасиловал поляк». Он сказал: «Да ты, может, не с одной сотней мужиков переспала, кто тебе поверит?» А я даже не собиралась идти в полицию. Он был прав — мне бы никто не поверил. Я просто хотела ему объяснить, что он поступил ужасно. Белый, с польским именем, симпатичный, молодой, почему он это сделал? Почему мужчинам нравится насиловать пьяных женщин? Какое в этом удовольствие? Он довез меня до станции, спросил, как я, могу ли ехать дальше. Даже проводил меня до платформы и купил жетон.