Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Он нажал на «стоп», затем «вперед» и снова на кнопку воспроизведения. Неужели это так по-идиотски звучит? Наверное, все дело в скорости.

«Вы пишете Фелту, что нам, „взрослым людям“, не следует обманывать себя касательно „разницы между персонажем и автором“. Но не вступит ли это в противоречие…»

Он лежал и слушал, пока кассета не кончилась. Да любого, кто говорит «не вступит ли это в противоречие», нужно расстрелять. Вы сказали, что я сказал. Он сказал, что вы сказали. Она сказала, что я сказал, что вы сказали, что я сказал. И все таким тягучим, назидательным, замогильным голосом. Моя жизнь в искусстве.

Нет, ему нужен был не скандал: примирение — вот что ему было отчаянно нужно, и не с Милтоном Аппелем. Он все никак не мог осознать то, что они с братом совсем разошлись. Конечно, такое бывает, и все же, когда слышишь о семьях, в которых братья не общаются, это так ужасно, так глупо, что кажется, это просто невозможно. Он не мог поверить, что для Генри его книга была всего лишь орудием убийства. Слишком уж примитивная точка зрения, неужели Генри — а ведь совсем не глупый человек — считает так уже четыре года? А вдруг он просто ждет, что Натан, как старший, сам напишет ему письмо или позвонит?

Цукерман не мог поверить, что Генри, самый ласковый и внимательный мальчик на свете, обремененный слишком большим и добрым сердцем — а это тяжкое бремя, — действительно ненавидел его все эти годы.

Не имея на то никаких доказательств, Цукерман назначил своим настоящим врагом Кэрол. Да, эти мышки, которые даже в глаза тебе прямо не посмотрят, умеют ненавидеть долго и упорно. Не трогай его, сказала она Генри, не то он высмеет тебя в своей книге, а заодно меня и детей. А может, это из-за денег: когда семьи вот так распадаются, дело обычно не только в литературе. Кэрол возмутило, что Натану досталась половина наследства родителей Генри: Натан, заработавший миллион тем, что порочил своих благодетелей, получил после уплаты налогов сто тысяч долларов. Нет, это не про Кэрол. Кэрол — женщина либеральная, ответственная, благожелательная, гордившаяся своей просвещенной толерантностью. Но если Генри ничто не удерживает, почему он никак не проявляется — даже не поздравил Натана с днем рождения? Генри звонил ему на день рождения с тех пор, как он поступил в университет. «Ну, Нати, каково это — когда тебе семнадцать лет?» Двадцать пять. Тридцать. «А в сорок?» Цукерман бы ответил: «Мне было бы куда лучше, Хеш, если бы мы бросили глупить и пообедали бы вместе». Но главный из дней рождений прошел, и — ни звонка, ни телеграммы от оставшегося члена его семьи; только шампанское Марвина утром, жена Марвина днем, а под вечер — пьяная Яга: щека прижата к коврику, зад развернут к нему, и она вопит: «Пригвозди меня, распни своим еврейским х**м!», и все это время Цукерман думал, кто глупее, Генри, не воспользовавшийся такой знаменательной датой, чтобы объявить перемирие, или он сам, рассчитывавший, что на его сорокалетие Генри автоматически перестанет тяготиться тем, что Натан Цукерман ему брат.

Он взял с тумбочки телефон, но не мог даже набрать первую цифру кода — на него навалилась усталость. Такое уже бывало, когда он собирался позвонить Генри. Утомили его и собственная сентиментальность, и их праведность. Иметь и брата, и эту книгу не получилось.

Позвонил он Дженни. Той, перед кем ему пока что не в чем было оправдываться.

Он звонил долго. Она могла уйти куда-нибудь с альбомом — писать занесенный снегом садик или колоть в сарае дрова. Пару дней назад он получил длинное письмо из Беарсвилля, длинное и захватывающее, она писала: «Я чувствую, ты вот-вот рехнешься», а он все заглядывал в письмо и проверял, написала ли она «рехнулся» или «рехнешься». Бороться с настоящим срывом было бы уж полным кошмаром. На это ушло бы столько времени, сколько на учебу в медицинской школе. Еще больше. Даже когда его браки распадались — и всякий раз это была катастрофа, что до сих пор его поражало, ведь он такой упорядоченный человек, — он не рехнулся, вовсе нет. Как бы ни было тяжко, он всегда жил дальше вполне здраво, пока не возникали новые отношения, которые помогали ему вернуться в старый уклад. Только в последние полгода мрачные, пугающие приступы смятения стали серьезно подтачивать его талант к упорядоченной жизни, и дело было не только в боли, а в том, что он жил, не пестуя никакой книги, которая, в свою очередь, пестовала бы его. В прошлой жизни он и представить не мог, что можно не писать хотя бы неделю. Он не понимал, как миллиарды тех, кто не пишет, выдерживают бури каждодневной жизни, все то, что наседает на них, ведь это так гнетет мозг и так мало из этого понято или названо. Если бы он не лелеял в себе гипотетического Цукермана, он мог бы разобраться со своим существованием разве что при помощи огнетушителя. Но то ли в его существовании уже не с чем было разбираться, то ли ему не хватало силы воображения, чтобы превратить в якобы саморазоблачительную литературу то, чем стало его существование. Не осталось никакой риторической завесы: он оказался связан чем-то по-настоящему грубым, с кляпом во рту, измученный до самой своей негипотетической сути. Он больше не мог притворяться кем-нибудь еще, и посредником между собой и своими книгами он быть перестал.

Дженни, запыхавшись, подбежала к телефону на пятнадцатом звонке, и Цукерман тут же повесил трубку. Скажи он ей, куда собрался, она, как и Дайана, стала бы его отговаривать. Он вдруг ясно понял, что все они стали бы его отговаривать. Яга с малопонятным польским акцентом вывалила бы на него свое польское отчаяние: «Ты хочешь быть как люди, которых тянет к ординарности. Хочешь иметь тонкие чувства, как средний класс. Хочешь быть врачом — как те, кто признается в преступлениях, которых не совершали. Привет, Достоевский! Не будь таким банальным». Глория рассмеялась бы и сказала что-нибудь бредовое: «Может, тебе нужен ребенок? Я могу завести второго мужа, и мы родим ребеночка. Марвин возражать не станет — он любит тебя больше, чем я». Но остановит его подлинная мудрость Дженни. Он вообще не понимал, почему она до сих пор с ним общается. Почему они все с ним общаются. Глория, предполагал он, приходила к нему, чтобы покрасоваться в своих стрингах, чтобы было чем заняться днем пару раз в неделю; Дайана, будущий матадор, хотела разок попробовать всего; Яге нужно было убежище где-нибудь между домом, который был не-домом, и клиникой Энтона, а ничего лучше его коврика увы, она найти не смогла. Но Дженни, что она в нем нашла? Дженни была одной из длинной череды рассудительных жен, писательских жен, умеющих со сноровкой сапера обезвредить и дикую паранойю, и разгулявшееся воображение творца, постоянно усмиряя взаимоисключающие желания, что пышным цветом цветут в писательском кабинете, из тех милых женщин, что вряд ли откусят тебе яйца, милых, здравомыслящих женщин, на которых можно положиться, из послушных дочерей, выросших в неблагополучных семьях, из тех идеальных женщин, с какими он в конце концов разводился. Что и кому ты доказываешь, маясь в одиночку, когда есть Дженни, которая всегда готова прийти на помощь и никогда не отчаивается?