Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

— Месяца три назад.

— По-моему, у тебя другие трудности.

— И какие же?

— Не знаю. Может быть, ты просто устал. Может, хочешь повесить на двери табличку «Уехал на рыбалку» и отправиться на год на Таити. Может, тебе как писателю нужно второе дыхание. Это ты мне скажи. Может, тебе надо больше трахаться или еще что.

— Не помогает. Пробовал. С виду — какие хочешь удовольствия, а в итоге — нечто противоположное. Потрахаться, залезть на Эверест, писать книги не помогает — не хватает общения. Мейлер баллотировался на мэра Нью-Йорка. Кафка хотел быть официантом в тель-авивском кафе. Я хочу стать врачом. Люди довольно часто мечтают вырваться из привычной жизни. Со многими закосневшими писателями такое происходит. Работа все тянет из тебя и тянет, и ты уже не понимаешь, сколько еще из тебя можно тянуть. Кто-то рвется к бутылке, кто-то к пистолету. Я предпочел медицинскую школу.

— Только вот все проблемы, которые мучают тебя как писателя, они ведь никуда не уйдут, если ты станешь врачом. Настоящее дело тебе тоже может опостылеть. Тебе опостылят рак, инфаркты, родственники, которым нужно сообщать печальные известия. Злокачественные опухоли могут опостылеть так же, как все остальное. Знаешь, у меня опыта выше крыши, а отдача не так прекрасна, как тебе может показаться. Начинаешь полагаться на опыт и перестаешь замечать, что с тобой происходит. Ты платишь, Цук, и делаешь свой выбор. Я считаю, что Цукерманом-врачом ты будешь таким же, как и Цукерманом-писателем, разницы никакой.

— Но не будет изолированности, не будет одиночества — их там не может быть. Совсем другое физическое состояние. По больнице ходят тысячи людей. Кто-то придет ко мне в кабинет, я кого-то осмотрю, попрошу открыть рот и сказать «Аааа». Писательство — занятие, не предполагающее социализации.

— Не соглашусь. Одиночество создал себе ты сам. Работа с людьми явно чужда твоей натуре. Твой темперамент всегда при тебе, и ты, даже говоря «Скажите „Аааа“», будешь самим собой.

— Боб, а помнишь, каким я был тут? Не был я никаким одиночкой. Вот уж нет, я был живой, общительный, коммуникабельный парень. Веселый. Уверенный в себе. В восторге от горизонтов интеллекта. Твой старинный приятель Цук не был замкнутой личностью. Я просто сгорал от нетерпения, так рвался начать жить.

— А теперь ты сгораешь от нетерпения, так тебе хочется со всем покончить. Во всяком случае у меня такое впечатление от твоих слов.

— Нет-нет, я горю желанием начать снова. Слушай, мне очень надо попробовать себя в медицине. Что в этом плохого-то?

— Это тебе не творческий отпуск на полгода. Это серьезное вложение времени и денег. Для мужчины сорока лет без каких-либо навыков, не ученого по натуре, это непосильная задача.

— Я справлюсь.

— Ладно, допустим, у тебя получится, в чем я сомневаюсь. Но когда ты хоть чего-нибудь добьешься, тебе будет под пятьдесят. У тебя будет много общения, но никакой репутации — думаешь, в пятьдесят тебе такое понравится?

— Я буду в восторге!

— Чепуха!

— Ты ошибаешься. Признание у меня было. И публика была. В конечном счете публике это до лампочки, а мне нет. Я приговорил себя к домашнему аресту, Бобби, у меня нет желания исповедоваться или стать исповедником, а публику больше всего интересовало это. Слава была не литературная, слава была сексуальная, а сексуальная слава — это одна гадость. Нет, я буду счастлив от всего этого отказаться. У меня наибольшую зависть вызывает литературный гений человека, который придумал суп с макаронами-буквами — никому не известно, кто он. Самое утомительное — ходить и делать вид, что ты автор одной из своих книг, хуже только делать вид, что автор не ты.

— Ну хорошо, допустим, признание тебе не нужно. А деньги?

— Деньги я заработал. Кучу денег. Много денег и много неудобства. И того и другого мне больше не надо.

— Ладно, деньги у тебя будут — за вычетом того, что ты потратишь на медицинскую школу и на жизнь за десять лет. Ты не убедил меня в том, что хочешь или должен быть врачом, и приемную комиссию тоже не убедишь.

— А мои оценки? Все эти «отлично», черт бы их побрал! «Отлично» пятидесятых годов!

— Цук, как преподаватель этого заведения я весьма тронут тем, что ты так мечтаешь предъявить все свои отличные оценки. Но должен тебе сказать, что оценки ниже чем «отлично» мы даже не рассматриваем. Вопрос в том, какие «отлично» мы принимаем во внимание. И мы не зачтем отличную оценку просто потому, что к нам пришел писатель, которому надоело сидеть наедине со своей пишущей машинкой и трахать своих подружек. Для тебя это, может, занятная перемена рода деятельности, но у нас в стране не хватает врачей, а в медицинских школах не так уж много свободных мест, и так далее, и тому подобное. Будь я деканом, я бы именно это тебе и сказал. Я не хотел бы объяснять твой случай опекунскому совету. Тем более так, как объяснил это ты. И учитывая то, как ты сейчас выглядишь. Ты в последнее время ничем не болел?

— Я просто с дороги.

— Сказал ты это так, словно в дороге ты был не три часа, а гораздо дольше.

У Бобби зазвонил телефон.

— Доктор Фрейтаг! …В чем дело? …Ну, давай, соберись. Успокойся. Ничего с ним не случилось. …Пап, я тоже не знаю, где он. …Он не умер, он просто вышел. …Давай приезжай в больницу, подождешь у меня в кабинете. Мы можем сходить в тот китайский ресторанчик. …Тогда смотри телевизор, я приду в восемь и приготовлю спагетти. …Мне плевать, что Грегори ест… Знаю, знаю, он прекрасный, чудесный мальчик, вот только мне плевать, поел он или не поел. И не жди ты больше Грегори. Ты рехнешься из-за Грегори. А знаешь, кто тут сидит напротив меня? Мой старинный соученик Цук. …Натан, Натан Цукерман. …Даю ему трубку. — Он протянул трубку Цукерману. — Это мой старик. Поздоровайся с ним.

— Мистер Фрейтаг, это Натан Цукерман говорит. Как вы себя чувствуете?

— Ох, сегодня неважно. Совсем неважно. У меня жена умерла. Умерла моя Джулия. — И он расплакался.

— Да, я знаю. Очень вам сочувствую. Мне Бобби рассказал.

— Сорок пять лет, замечательных лет, а теперь нету моей Джулии. Она на кладбище. Как такое возможно? На кладбище даже цветочка не оставишь — кто-нибудь да стащит. Слушайте, скажите Бобби… Он еще там? Никуда не вышел?

— Он тут.

— Пожалуйста, скажите ему. Я забыл сказать — мне надо туда завтра. Мне надо на кладбище, пока снег не пошел.

Цукерман вернул трубку Бобби.

— В чем дело?… Нет, папа, Грегори не может тебя отвезти. И мусор Грегори вынести не может. Нам повезло, что мы уговорили его встать утром и пойти на похороны. … Я знаю, что он чудесный мальчик, но нельзя… Что? … Конечно, сейчас. — Цукерману он сказал: — Он хочет что-то тебе сказать.

— Да? Мистер Фрейтаг?