Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Даже если бы захотел, он бы остановиться не смог. Пусть поговорит.

Регистрируясь, он заявил, что зарабатывает семь миллионов в год. Вспомнил, как перед этим предпринял сентиментальную прогулку по Петле в качестве себя самого. Когда это не сработало, он вернулся в машину, и они поехали в «Амбассадор Ист». Пили в баре. Насколько он мог вспомнить, он упорно уговаривал ее поехать с ним в Нью-Йорк и стать шофером его «роллса». Когда такие мужчины чего-то хотят, они не остановятся, пока своего не получат. Он предложил грандиозное будущее шоферу Милтона Аппеля. Она, дружелюбная двадцатисемилетняя девица, всего несколько лет назад приехавшая из сельской миннесотской глубинки, веселая, вежливая и вовсе не такая простенькая, как могло показаться поначалу, с изумительными бирюзовыми глазами, светлой косой и полными руками здорового ребенка, в ответ рассмеялась. Она рассмеялась, но он продолжал наседать. Давно известный порнографический парадокс: нужно высоко ценить невинность, чтобы сполна насладиться ее осквернением. Он отведет ее в «Памп рум», сообщил он, чтобы обсудить все за ужином, но, поднявшись к себе в номер помыться и переодеться, он упал на кровать — унять терзавшую тело боль, а теперь за окном было пасмурное зимнее утро.

В 1949 году, когда опасность ночных нападений была еще метафорической, он, как темнело, раза три-четыре обходил Петлю. Начинал с Оркестрового зала, где он, совсем немузыкальный парень, воспитанный на «Воображаемом танцзале» [49] «Воображаемый танцзал» (1949) — музыкальная кинокомедия американского режиссера Джозефа Сэнтли. и «Вашем хит-параде», впервые услышал бетховенскую Пятую, затем шел напрямик к Ласалль (исходя ненавистью к Фондовой бирже), оттуда к Рэндолф, к центру города в кричащих огнях — он всегда вызывал в памяти родной город, ньюаркскую Маркет-стрит, забегаловки с китайским рагу, дешевые лавочки, гриль-бары, обувные магазины, залы игровых автоматов, притулившиеся под рекламными щитами и окруженные цепью кинотеатров. На Стейт и Лейк он проходил под линией поездов метро и, прислонившись к колонне, с нетерпением ждал, когда побежит вибрация. То, что он, рожденный в Нью-Джерси, слушает, как над ним грохочет поезд в Иллинойсе, казалось ему таинственным и возбуждающим, как те неприступные тайны, что мучили Юджина Гранта в «О времени и о реке». Если такое возможно, возможно все. Под «все» никак не подразумевалась боль в шее, которая в 1973 году всего через несколько кварталов загнала его обратно в лимузин, а затем в отель, где он проспал, не раздевшись, десять часов.

Всю ночь ему снились сны. Снилась обнаженная женщина. Низенькая и крепкая, лица было не разглядеть, возраст не определить — разве что груди молодые, карикатурно торчавшие вверх, круглые, твердые. Она позировала на подиуме студентам-художникам. Это была его мать. Охваченный тоской, он увидел следующий сон. Она влетела к нему в комнату — на сей раз точно его мать, — только влетела, как голубь, белый голубь, а между крыльями, чтобы она могла держаться в воздухе, крутился большой белый диск, зубастый, как циркулярная пила. «Распря», — сказала она и вылетела в открытое окно. Он звал ее с кровати, подняться он не мог. Никогда он не чувствовал себя таким разбитым. Ему было шесть лет, и он кричал: «Мама, я не хотел, пожалуйста, возвращайся!»

Она здесь, со мной. В три часа ночи, в «Амбассадор Ист», где он дважды замаскирован — зарегистрировался под именем своего злейшего врага и выдает себя за человека, представляющего социальную угрозу, — призрак матери его настиг. Он не дает волю фантазиям, не сошел с ума. Сила маминого духа, хотя бы ее часть, пережила ее тело. Он всегда думал рационально, а рационалисты считают, что жизнь заканчивается со смертью тела. Но в три часа ночи, лежа в темноте — сна ни в одном глазу, — он понял, что это не так. Она и кончается, и не кончается. Есть некая духовная сила, ментальная сила, что живет, когда тело умерло, и тянется к тем, кто думает о мертвых, и вот моя мать явила свою силу здесь, в Чикаго. Многие скажут, что все это очень субъективно. Я бы и сам так сказал. Но субъективность — тоже загадка. Птицы, они субъективны? Субъективность — это просто название пути, который она избирает, чтобы пообщаться со мной. И не в том дело, что я хочу этого контакта или она хочет, и контакт этот не будет длиться вечно. Это тоже замирание, как тело замирает, так и то, что осталось от ее духа, замирает, но еще не умерло окончательно. Она в его номере. Рядом с кроватью.

— Близко, — сказал он ей очень тихо, — но не слишком.

При жизни она не шла на риск и мне не противоречила. Она хотела, чтобы я ее любил. Не хотела потерять мою любовь, поэтому никогда не критиковала и не спорила. Теперь ей все равно, люблю я ее или нет. Ей не нужна любовь, не нужна поддержка, она вне всех этих обстоятельств. Осталась только нанесенная мной рана. Страшная рана. «У тебя хватало ума понимать, что литература — это литература, но все же Натан использовал и что-то реальное, а ты любила Натана больше всего на свете…»

Он не знал, прозвучит ли ее голос чудесно или отвратительно. И не узнал. Он ждал, что она скажет, но она не произнесла ни слова, только присутствовала.

— Мама, чего ты хочешь?

Но она была мертва. И не хотела ничего.

Он проснулся в просторном пентхаусе с видом на озеро. Даже не успев раздеться перед душем, он позвонил Бобби домой. Но рабочий день Бобби начинался в восемь утра. С восьми до восьми и срочные вызовы по ночам.

К телефону подошел мистер Фрейтаг. Старик пылесосил ковры и, чтобы лучше слышать, выключил пылесос. Сказал, что Бобби уже ушел.

— Утром тяжело, — сказал он Цукерману. — Я почистил духовку, разморозил холодильник. Но моя Джулия… Я хочу, чтобы она была со мной. Разве это нехорошо, разве это эгоистично — хотеть, чтобы Джулия снова была со мной?

— Вовсе нет.

— Я с пяти утра на ногах. Грегори так и не пришел ночевать. Не понимаю, как Бобби это терпит. Он даже не позвонил отцу, не сказал, где он. А теперь утро. Пошел снег. Будет метель, и сильная. Всем вокруг это известно. В «Сегодня» говорили. В газетах писали. Только Грегори об этом не слышал. Мне надо уйти сегодня утром, пока не началась метель, а Грегори нет. — Послышались всхлипы. — Снег… Снег так рано. Цук, я этого не вынесу. Снега на полметра.

— А если я вас отвезу? Можем вдвоем поехать на такси.

— У меня есть машина, на полном ходу, только Бобби рассердится, если я поеду один, тем более в такую погоду. Как она любила смотреть в окно, когда шел снег! Как девочка — всякий раз, когда первый снег.

— Я отвезу вас на вашей машине.

— Исключено. У вас своя жизнь. Слышать об этом не хочу.

— Я подъеду к десяти.