Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

И тут он расплакался. Сильный, крупный мужчина, такой же темноволосый, как Бобби, правда, от горя сильно поседевший. Он всем существом пытался сдержать слезы: по его плечам, по груди, по мясистым рукам, которые во времена Депрессии крутили халы, было видно, что он презирает себя за слабость, готов все вокруг разорвать в клочья. На нем были клетчатые штаны и новая красная фланелевая рубашка — так одевается человек, который не желает, если есть силы, ничему покоряться. Но сил не хватало.

Они сидели на кровати Грегори, под огромным плакатом с татуированным десятилеткой в очках с зеркальными стеклами. Комната была маленькая, теплая, и Цукерману хотелось одного — забраться в кровать. Он качался на волнах, взлетал на гребень, к свету, а потом опять нырял в пучину ступора.

— Мы играли в карты. Я ей говорю: «Милая, смотри, что я сбрасываю. Ты вообще не следишь за тем, что я сбрасываю. Не надо было тебе давать мне тройку». Тройку бубен. Тройка бубен — и всё тут. Осознать это невозможно. Из нее потекла моча — из нее, такой чистюли. На ее ковер в гостиной. Я увидел струйку мочи и понял, что все кончено. Идите сюда, идите со мной, я покажу вам кое-что красивое.

Еще один шкаф. Женская шуба.

— Видите?

Он увидел — и всё тут.

— Вы поглядите, как она следила за шубой. Все еще в идеальном состоянии. Она так за всем следила. Видите? Черная шелковая подкладка с ее инициалами. Лучшие костяные пуговицы. Все лучшее. Единственная вещь за всю жизнь, которую она разрешила мне купить. Я ей сказал: «Мы больше не бедные, позволь, я куплю тебе бриллиантовую брошь». — «Не нужны мне бриллианты». — «Тогда позволь, я куплю тебе красивое кольцо с твоим камнем. Ты всю жизнь трудилась в магазине как проклятая, ты его заслужила». Нет, ей обручального было достаточно. Но двенадцать лет назад, осенью, на ее пятьдесят пятый день рождения я заставил ее, буквально заставил пойти со мной и выбрать шубу. Видели бы ее на примерке — бледная как смерть, словно мы последние гроши тратили. Эта женщина ничего для себя не хотела.

— Моя такая же была.

Мистер Фрейтаг его не услышал. А может, Цукерман ничего не сказал. Может, он даже не бодрствовал.

— Я не хотел, чтобы шуба осталась в пустой квартире — мало ли кто туда залезет. Она забрала ее из хранилища, Цук, в тот день… в тот самый день… утром…

Вернувшись в гостиную, он подошел к окну, посмотрел на улицу.

— Дадим ему еще пять минут. Десять.

— Не торопитесь.

— Я видел по всяким мелочам, как она больна. Погладит половину рубашки и пятнадцать минут отдыхает. Я просто не мог сложить два и два. Думал, вся усталость у нее от головы. Ох, как я зол! Я в ярости! Ладно, к чертям, пойдем! Уходим. Дам вам шапку, и пойдем. И сапоги. Дам вам сапоги Бобби. Как может взрослый человек выйти в такую погоду без шапки, без сапог, без ничего? Не хватало еще, чтобы вы заболели!

В машине, по дороге на кладбище, о чем можно думать? По дороге на кладбище, одурманенный или с ясной головой, думаешь об одном: что ждет впереди? Нет, это ты не видишь, это вне поля зрения, и ты к этому приходишь. Болезнь — это послание из могилы. Приветствие: ты и твое тело едины, оно уйдет, и ты за ним следом. Ушли его родители, он следующий. Едет на кладбище в длинной черной машине. Неудивительно, что мистер Фрейтаг заволновался — не хватает только гроба.

Старик наклонился, закрыл лицо руками.

— Она была моей памятью.

— Моя тоже.

— Остановите машину! — Мистер Фрейтаг забарабанил кулаком по стеклянной перегородке. — Притормозите! Здесь! — Цукерману он крикнул: — Вот он, вот магазин, магазин моего друга!

Машина остановилась у тротуара широкого унылого бульвара. Низкие здания складов, пустующие магазины, на трех углах — площадки, куда свозят старые авто. — Он был нашим уборщиком. Мексиканский парень, такой славный. Он купил это место на пару с братом. Дела идут ужасно. Я, когда здесь оказываюсь, всегда что-то покупаю, даже если мне ничего не нужно. Трое чудесных детишек и жена, а у нее обе груди удалили. Молодая совсем — тридцать четыре года. Ужас!

Рики не стала глушить мотор, а мистер Фрейтаг с Цукерманом пошли под ручку ко входу. Вокруг все было в снегу.

— Где Мануэль? — спросил мистер Фрейтаг девушку за кассой.

Она показала в дальний темный угол магазина. Проходя между рядов консервов, Цукерман не на шутку испугался: а вдруг он упадет и все обрушит?

Мануэль, раздобревший мужчина с мясистым темнокожим индейским лицом, стоял на коленях и наклеивал ценники на коробки с хлопьями. Увидев мистера Фрейтага, он радушно рассмеялся:

— Привет, Большой Человек! Что скажешь, Большой Человек?

Мистер Фрейтаг жестом пригласил Мануэля оставить свое занятие и подойти к нему. Ему надо было сказать что-то с глазу на глаз.

— В чем дело, Большой Человек?

Кончиками пальцев притянув ухо Мануэля к себе, он прошептал:

— Я потерял жену.

— Ой, нет!

— Сорок пять лет вместе прожили. Двадцать три дня назад умерла.

— Ой-ой-ой! Вот беда! Очень плохо.

— Еду сейчас на кладбище. Метель надвигается.

— Ох, такая была хорошая дама. Такая хорошая.

— Я заехал соли купить. Мне нужна грубая кошерная соль.

Мануэль подвел его к соли. Мистер Фрейтаг взял со стеллажа две пачки. На кассе Мануэль отказался брать деньги. Сам положил пачки в пакет и, как был, в рубашке с короткими рукавами, вышел на заснеженную улицу их проводить.

На прощанье они пожали друг другу руки. Мистер Фрейтаг, с трудом сдерживая слезы, сказал:

— Ты уж расскажи Долорес.

— Нехорошо это, — сказал Мануэль. — Ох нехорошо.

В машине мистер Фрейтаг вспомнил еще что-то и попытался открыть окошко. Не найдя на дверце ручку, он стал стучать в перегородку:

— Откройте! Я не могу открыть.

Рики нажала на кнопку, окошко открылось, старик успокоился.

— Мануэль! — крикнул он сквозь снегопад. — Мануэль, подойди-ка!

Молодой бакалейщик обернулся в дверях, устало провел рукой по волосам, стряхнул снег.

— Да, сэр.

— Мануэль, ты бы снег лопатой разгреб. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь поскользнулся.

Всю оставшуюся дорогу мистер Фрейтаг плакал. На коленях у него лежали две пачки крупной кошерной соли, и он так нежно держал пакет, словно это были останки миссис Фрейтаг. Снег бился в стекла машины тяжелыми клочьями, и Цукерман подумал, не попросить ли Рики повернуть назад. Метель уже началась. Но Цукерман чувствовал себя чистым столом, пустым столом, белесым выскобленным деревянным столом, ждущим, чтобы его накрыли. Сил в нем не осталось.

Они проехали под железнодорожным мостом, на котором спреем шести цветов были выведены надписи — будто нелепыми иероглифами.

— Вот ведь подонки! — сказал мистер Фрейтаг, увидев, как изуродовали общественную собственность.