Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

— Помогите! — Он вырвался, метнулся к воротам, споткнулся, и Цукерман поскользнулся, пытаясь его нагнать. — Скорее! — кричал мистер Фрейтаг. — Тут такое!

И, на бегу взывая к помощи, старик, которого он собрался удушить, исчез.

Лишь белые вихри снега, больше ничего не видно: только камни с надписями и его руки, судорожно пытающиеся сжать то горло.

— Наши гены! Священные пакетики еврейского сахара! — Тут ноги его подкосились, и он сел. И сидя стал произносить вслух, в полный голос, слова, что были высечены в камне. — Почитай своего Фин-келынтейна! Не совершай Кауфмана! Не сотвори кумира из Левина! Не произноси всуе имя Каца!

— Он… он на меня набросился!

— Господи, — воскликнул Цукерман, потихоньку пытаясь встать, опираясь на ладони и колени, — кто же занес с земли желанье брызнуть, что обезьянок делает из нас, да будь ты благословен! — Глаза слепил тающий снег, ледяная вода текла за воротник, мерзлая шуга забилась в носки, а он все полз к последнему из отцов, требующему, чтобы его ублажили. — Фрейтаг! Запретитель! Сейчас я тебя убью!

Но ему мешали сапоги — два высоких кавалерийских сапога, смазанные маслом и скользившие по снегу, зловещие и мощные, великолепные глянцевые сапоги, которые заставили бы поостеречься и его бородатых предков.

— Это, — рассмеялся Цукерман, брызжа кусочками обжигающего льда, — это твоя защита, папаша Фрейтаг? Ты, главный уважатель евреев! — Он напряг все силы, чтобы подняться с кладбищенской земли. — Прочь, прочь, невинная ты сука!

Но против сапог Рики он был бессилен.

Проснулся он в больничной палате. Что-то не то со ртом. И голова невообразимо огромная. Понимал он одно: в его голове образовалась гигантская гулкая дыра. В огромной голове — что-то, оно шевелилось, такое же огромное. Это его язык. Весь рот от уха до уха — одна сплошная боль.

Около его кровати стоял Бобби.

— Все будет хорошо, — сказал он.

Цукерман наконец ощутил губы, они стали чуть ли не шире языка. Но под губами ничего не было.

— Мы ждем пластического хирурга. Он зашьет тебе подбородок. Ты содрал всю кожу под челюстью. Мы не знаем, сломал ты челюсть или нет, но рану под подбородком он зашьет, а тогда мы сделаем рентген рта и поймем, насколько серьезны повреждения. И голову посмотрим. Не знаю, есть ли трещина в черепе, но лучше проверить. Пока что похоже, ты легко отделался — одна рана и несколько выбитых зубов. Это все поправимо.

Цукерман ничего не понял, кроме того, что голова становилась все больше — вот-вот отвалится. Бобби повторно рассказал:

— Ты брел по степи с королем Лиром. Рухнул. Лицом вперед, прямо на надгробье моего дяди Пола. Отец говорит, звук был такой, будто камень стукнулся о мостовую. Он решил, что у тебя сердечный приступ. Сильнее всего ты ушиб подбородок. Кожа прорвалась. Два передних зуба ввалились за десну. Когда тебя подняли, ты на несколько секунд пришел в себя, полностью, и сказал: «Погодите минутку, мне надо избавиться от нескольких зубов». Выплюнул осколки зубов в руку и снова отключился. На трещину в черепе не похоже, внутричерепного кровоизлияния нет, но прежде чем идти дальше, лучше удостовериться. Немного поболит, но ты быстро оправишься.

Кулак в перчатке — язык Цукермана — полез ощупывать передние зубы. Вместо них язык обнаружил рыхлые колючие дыры. Вдобавок кружилась голова, в ней было черно и гулко.

Терпеливый Бобби выдал третье объяснение.

— Ты был на кладбище. Помнишь? Повез моего отца на могилу моей матери. Приехал на машине около половины десятого утра. Сейчас три часа. Вы приехали на кладбище, шофер поставил машину у железной дороги, и вы с отцом пошли к могиле. Там отец разнервничался. И ты тоже. Ты ничего не помнишь? Ты немного съехал с катушек, Цук. Поначалу мой старик решил, что у тебя припадок. Шофером была женщина. Сильная, как бык. Ты, видимо, пытался сбить ее с ног. И тут упал. Это она дотащила тебя до машины.

Слабым хрипом Цукерман дал понять, что все еще ничего не помнит. Кошмар случился, это да, но как — он не знал. Челюсть не вставала на место, и говорить он не мог. И шея начала деревенеть. Он вообще не мог пошевелить головой. Полное заточение.

— Легкая временная амнезия, и все. Не паникуй. И не из-за удара. И мозг не поврежден, я уверен. Это из-за того, что ты принимал. Бывают выпадения памяти, особенно если выпить много алкоголя. Меня не удивляет, что ты невежливо вел себя с дамой. Проверили твои карманы. Три косяка, штук двадцать таблеток перкодана и прелестная, с монограммой, фляжка от Тиффани, и в ней ни капли алкоголя. Ты, видимо, довольно долго летел. Шофер рассказала историю, которой ты с ней поделился, о тебе и Хью Хефнере. Это что, так называемый безответственный гедонизм, способ развлечься или метод самолечения?

В правой руке он обнаружил внутривенный катетер. И, кажется, потихоньку начал отступать от той черной дыры, о которой не знал ничего. Указательным пальцем свободной руки он написал в воздухе букву «П». Пальцы работали, рука работала; он проверил ноги и пальцы на ногах. Тоже работают. Ниже ключиц он был совершенно живой, но сам он стал собственным ртом. От плеч и шеи он обратился в собственный рот. И в этой дыре была его сущность.

— Всем этим ты боролся со своей болью.

Цукерману удалось хмыкнуть — и он почувствовал вкус крови. С водки он перешел на кровь.

— Покажи, где болит. Я не про рот. Я про боль, которую ты лечил самостоятельно, до того, как начал поутру развлекаться.

Цукерман показал.

— А диагноз? — спросил Бобби. — Напиши диагноз. Вот тут.

На кровати лежал блокнот, большой блокнот на пружинках, и фломастер. Бобби снял колпачок с фломастера и вложил его в руку Цукермана.

— Не пытайся говорить. Будет больно. Не говорить, не зевать, не есть, не смеяться, и постарайся не чихать — хотя бы первое время. Напиши, Цук. Ты же умеешь.

Он написал: нету.

— Нет диагноза? Как долго это продолжается? Напиши.

Он предпочел показать на пальцах — чтобы еще раз убедиться, что пальцы двигаются, что он может считать, что голова никуда не укатилась.

— Восемнадцать, — сказал Бобби. — Часов, дней, месяцев или лет?

Цукерман кончиком фломастера написал в воздухе «М».

— На мой взгляд, слишком долго, — сказал Бобби. — Если ты ощущаешь боль уже восемнадцать месяцев, значит, есть причина.

Ощущение, что мозг не работает, потихоньку проходило. Он все еще не помнил, что случилось, но сейчас ему было на это плевать: он понимал только, что он в беде и ему больно. И боль была мучительной.

А пока что он резко рыкнул: да (это и должен был выразить рык), мол, скорее всего, есть какая-то причина.

— Ну, значит, мы тебя не выпустим, пока ее не найдем.

Цукерман фыркнул и проглотил вторую порцию собственной крови.