Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Этот легкомысленный прием оказался малоэффективным, рассказывать себе наизусть все, что он помнил со старших классов из «Кентерберийских рассказов», тоже не помогало, и тогда он стал брать себя за руку, делая вид, что это кто-то другой. Брат, мама, отец, жены — все они по очереди сидели у его постели и держали его руку в своих. Боль была умопомрачительная. Если бы он мог открыть рот, он бы орал. Через пять часов, сумей он добраться до окна, он бы прыгнул вниз, а через десять часов боль стала утихать.

Следующие несколько дней он был одним разбитым ртом. Он сосал через соломинку и спал. Больше ничего. Вроде бы сосать проще простого, никого этому учить не надо, но поскольку губы у него были разбиты и болели, к тому же чудовищно распухли, и поскольку соломинку можно было вставлять только в угол рта, он даже сосать толком не мог, и чтобы что-то всосать, ему приходилось напрягаться, начиная с низа живота. Так он всасывал морковный суп, фруктовое пюре, заявленный как сверхпитательный молочный напиток с банановым вкусом, такой сладкий, что он даже поперхнулся. Когда он не всасывал что-нибудь кашеобразное и не спал, он исследовал рот языком. Для него сейчас не существовало ничего, кроме внутренней части рта. Он сделал там множество открытий. Рот — это то, что ты есть. Именно через рот ты максимально приближаешься к тому, кем ты себя считаешь. Следующая остановка — мозг. Неудивительно, что феллацио обрело такую популярность. Твой язык живет во рту, а твой язык — это ты и есть. Он посылал свой язык повсюду, чтобы проверить, что там за металлическими скобами и резинками. По распухшему куполу нёба, к болезненным углублениям на месте утраченных зубов, оттуда к зиянию у края десны. Именно там его вскрыли и заново соединили. Для языка это было как путешествие вверх по реке в «Сердце тьмы» [56] В романе Джозефа Конрада «Сердце тьмы» (1902) главный герой, Марлоу, рассказывает о путешествии по тропической реке, совершенном им вместе с торговцем слоновой костью Куртцем. . Таинственный покой, километры тишины, язык, по-конрадовски крадущийся к Куртцу. Я — Марлоу собственного рта.

За десной были осколки челюсти и разбитые зубы, и врач, прежде чем заняться трещиной, долго там возился, вытаскивая все крохотные обломки. Новые верхние зубы еще предстояло вставить. Он даже вообразить не мог, что когда-нибудь что-нибудь укусит. Одна мысль о том, что кто-нибудь дотронется до его лица, приводила в ужас. Как-то раз он проспал восемнадцать часов, а потом не помнил, как ему мерили давление и меняли капельницу.

Юная ночная медсестра принесла «Чикаго трибьюн», чтобы его приободрить.

— Так вы, — сказала она, слегка зардевшись от возбуждения, — известный человек, так ведь?

Он жестом показал, чтобы она положила газету рядом со снотворным. Посреди ночи — какой именно, он не помнил — он наконец взял оставленную газету и стал при свете ночника читать. Газета была сложена так, что первым делом был виден абзац в одной из колонок.

Новости от шофера знаменитостей. Как летит время! Знаменитый бунтарь шестидесятых писатель Натан («Карновский») Цукерман восстанавливается в больнице «Биллингз» после косметической хирургической операции. Сорокалетний Ромео решил убрать лишние морщины, а затем — снова в «Элейн», в гущу светской жизни Нью-Йорка. Перед тем как сделать подтяжку, Натан, прибывший в город инкогнито, устроил вечеринку в «Папм-рум».

Пришла открытка от мистера Фрейтага. На конверте — наклейка с обратным адресом, где значились «Мистер и миссис Гарри Фрейтаг». Мистер Фрейтаг аккуратно вычеркнул «и миссис». Видимо, повозился, проводя ровную линию. На открытке было написано: «Скорейшего выздоровления». На обратной стороне он написал от себя:

Дорогой Натан!

Бобби рассказал мне о смерти ваших любимых родителей — я об этом не знал. Ваше огромное сыновье горе объясняет все, что случилось, и добавить тут больше нечего. Кладбище — последнее место, где вам следовало быть. Я только ругаю себя за то, что не знал об этом заранее. Надеюсь, тем, что я наговорил, я не сделал вам хуже.

Вы заработали большую известность, с чем я хочу вас поздравить. Но я хочу, чтобы вы помнили, для папы Бобби вы все тот же Джоэл Купперман, победитель викторин, и всегда им останетесь. Выздоравливайте скорее.

С любовью,

Гарри, Бобби и Грег Фрейтаги

Последний из отцов старой формации. А мы, подумал Цукерман, последние из сыновей старой формации. Кто из тех, кто следует за нами, поймет, как в середине двадцатого века, в гуще этой огромной, рыхлой и бессвязной демократии отец — причем отец, не блещущий образованностью, известностью или явной силой — мог еще быть фигурой такого же масштаба, как отец из какого-нибудь рассказа Кафки. Нет, старые добрые времена вот-вот закончатся, и половину времени отец, даже не осознавая этого, мог приговаривать сына к наказанию за его преступления, а любовь и ненависть к авторитетам могли сплетаться в такой болезненный комок.

Было еще письмо из студенческой газеты «Марун». Редакторы хотели взять у него интервью, поговорить о будущем его рода литературы в эпоху постмодернизма, Джона Барта и Томаса Пинчона. Они понимают, что после операции он не хочет лишних встреч, поэтому не согласится ли он ответить письменно, кратко или подробно, как ему удобно, на десять приложенных к письму вопросов.

Что ж, любезно с их стороны, что они не явились расспрашивать его лично; он еще был не готов вкусить удовольствий, какие давала публичная жизнь писателя.

1. Почему вы продолжаете писать? 2. Какова цель вашего творчества? 3. Считаете ли вы себя частью арьергарда на службе уходящей традиции? 4. Изменилось ли ваше ощущение собственного призвания вследствие событий последнего десятилетия?

Да-да, подумал Цукерман, очень, и сунул язык за десну.

На четвертое утро он встал и посмотрелся в зеркало. До этого ему было неинтересно. Очень побледнел, очень осунулся. Пластырь под подбородком. Щеки впали — любая кинозвезда позавидовала бы, а вокруг пластыря клочками стала прорастать борода — совершенно седая. Еще больше полысел. Четыре дня в Чикаго — и четыре месяца лечения в трихологической клинике насмарку. Отечность спала, но челюсть — что тревожило — перекосило, и даже сквозь щетину проглядывали синяки. Малиновые, как родимые пятна. Потрескавшиеся, в пятнах губы тоже изменили цвет. И двух зубов действительно не хватало. Он понял, что куда-то исчезли очки. Лежат, наверное, под снегом на кладбище, похоронены до весны рядом с матерью Бобби. Оно и к лучшему: сейчас ему вовсе не хотелось ясно видеть, как хитро над ним издевается судьба. Некогда считали, что он мастер издеваться, но до таких дьявольских штук он никогда не додумывался. Даже без очков он понимал, что выглядит не лучшим образом. И подумал: только не заставляй меня потом об этом писать. Не все нужно включать в книгу. И этого точно не надо.