Борис Могильнер - Березонька

— А как же. На рассвете еще.

— Я так и думала. Иначе и быть не могло. — Глаза Клары Борисовны тихонечко закрылись. — Отцу твоему хорошо, Додик, ничего-то у него уже не болит…

Услышав собственные слова, она сама испугалась. Воцарилась напряженная тишина. Давид Исаевич, покашливая, тихо сказал:

— Убрал я вокруг памятника. Теперь там полный порядок. Не волнуйся.

Она лежала молча со сморщенным побледневшим лицом, напряженно и тихо. Сделав над собой усилие, произнесла едва слышно:

— Подождите немного…

Торопиться им было некуда. Сын специально к матери приехал, внук тоже так время распланировал, чтоб провести праздник с бабушкой. Но сидеть рядом с нею, знать, что ее истязают боли и не иметь возможности помочь облегчить ее муки, — это было невыносимо.

Тишина тянулась до тех пор, пока мать не нарушила ее. Соседки по палате тоже безмолвствовали, словно и не было их здесь.

Давид Исаевич вздрогнул, когда мать сказала ему:

— Что ты такой кислый, Додик? Не тужи. Надо смотреть прямо в глаза беде. Роптать стоит ли? Хорошо так, как есть, и то, что есть. — Голос ее звучал несколько глуховато, наверно, боли не совсем отступились. — Не думай, что я учу вас походить на тех червей, которые, лежа в навозе, считают, что слаще места нет нигде на свете. Недовольство приемлемо лишь тогда, когда оно толкает вперед. Ежели оно повисает камнем на ногах, то превращается в путы. — Клара Борисовна помолчала немного, отдыхая, и продолжила: — Когда я маленькой была, мне рассказывали сказочку. Будто в некотором государстве с зелеными виноградниками, много-много лет тому назад, у работяг-крестьян, бедняков, в глинобитной хижине родилась девочка необыкновенная — с чудинкой: как только появилась на свет, сразу стала на ноги и как взрослая начала говорить, упрекая: зачем ее сюда доставили, не предупредили, не спросили — без ее воли. Ей это ни к чему, она этого не желает… Родители ее не знали, что делать — радоваться или рыдать? Они из пеленок, заблаговременно приготовленных для ребенка, сшили платьице, одели дочку и сказали ей: «Не жалуйся никогда, дорогушенька-душенька, тот, кто обитает там, наверху, над нами, знает, что делает. Будь умницей и помалкивай». — «Э нет, такое не по мне, — отвечает девочка. — Чтоб со мною выделывали всяческие пакости, а я чтоб дурочкой прикидывалась, будто я — не я и хата не моя, набрать полон рот воды и терпеть то, что мне не по душе? Чтобы я не почесалась, когда кусается?! Нет, большей беды на свете нет». Все в ней бурлило и кипело, обычаи и обряды ее племени вызывали в ней отвращение. Трудная была у нее житуха, ее мучила нужда, бедность донимала, к тому же она вышла замуж за жениха безродного, короче — чувствовала себя несчастной горемыкой… Сколько родители ни старались перевоспитать ее, им это не удавалось. Должно быть, всевышнему надоело выслушивать ее жалобы, и он задумался, чем таким наградить ее, чтоб она в конце концов умолкла. Сутки думал, вторые, лишь на третьи позволил себе улыбнуться, и то лишь уголками губ — все же нашел-таки: жадного человечка — обезьянку сотворил и на плечо неутехи посадил. Как только та пыталась что-нито в рот положить, человечек тут как тут протягивал живо руку и вырывал кусок у нее изо рта. Она спервоначалу попыталась было выкрикнуть, что-де хуже этого ничего не может быть, но воздержалась — впервые: не с богом игру ведет, с дьяволом… Нетушки, хватит, хоть на старости чуток поумнеет…

— Она потом не жалела? — спросил Леонтик.

Бабушка внимательно посмотрела на внука и сказала:

— Кто знает? Может, и жалела, но было уже поздно, после драки кулаками не машут. Стоит только один раз спасовать, и пропало навечно, по крайней мере, надолго…

— Что же ты себе противоречишь, бабушка? Ты ведь утверждаешь, что злу надо сопротивляться всегда, так?

— Ну да, — растерянно ответила Клара Борисовна.

— Почему же сейчас, когда плохо, ты не велишь жаловаться и говоришь, что хорошо так, как есть?

— Конечно, ведь жаловаться бессмысленно. Нельзя поддаваться.

— Очень хорошо понимаю тебя, мама, — вмешался Давид Исаевич. — Бабушка права, Леонтий. Драться надо, сжав губы.

Кивком бабушка подозвала внука поближе к себе, погладила его волосы:

— Ты ведь, парень, уже немножко знаешь, что означает драться. Слава богу, несколько сражений выиграл.

— Ты имеешь в виду, бабушка, драчки?

— Нет, почему же. Именно — битв. Правда, без орудийных залпов.

— У тебя все военные сравнения.

— Четыре года службы в армии не шуточка тебе. Я имею звание военфельдшера, правда, запаса. — Клара Борисовна показала пальцем на Давида Исаевича: — Твой батька не на много раньше меня стал солдатом, хотя побежал в военкомат на другой же день после нападения фашистов на нашу страну. Когда он добровольцем ушел на фронт с четвертого курса пединститута, тебя, крохотного, оставив на маминых руках, мы с твоим дедушкой места себе не находили. Дедушка держался, а я втихомолку слезами умывалась. Ты не в состоянии это прочувствовать.

— Почему ты так думаешь?

— Ибо для этого надо быть матерью.

Провожая эшелон, который увозил ее сына на войну, она беспрерывно шептала: «Хуже быть не может». В тот миг она, очевидно, забыла про сказочку, которую ей рассказывали в детстве, она явно забыла о том, что хуже может стать в любую минуту…

Хуже стало не тогда, когда ее саму вызвали в военкомат и послали работать в казанский военный госпиталь. Больше всего ей пришлось пережить позже, в сорок третьем, когда Давид вдруг замолк на целых четыре месяца, словно в пропасть провалился. Мысленно его уже не раз хоронили, поминки справляли по нем, сидя по еврейскому обычаю на земле, надрывая возле ворота рубашки, и все же, справляя этот обычай — шивэ, — надеялись, верили, что он будет спасен, что-то выручит его, защитит от всех напастей. В конце концов дождались его треугольника, прилетела весточка от него, пусть не с запада, а с востока, из Тагила…

Удивительное все-таки дело: сколько времени прошло с тех пор, как нет среди живых ее Шаи-Иегуды, которого она, отбросив первую половину его двойного имени, звала ласково Егудо, а она не перестает тосковать по нем — томиться, словно молодушка, влюбленная невеста.

Любовь? Да что же это такое? Век свой прожила, но попробуй ответь. Где взять слова, чтобы рассказать об этом. Любовь — это жизнь, вот что, вся — от колыбели и до гроба. Дурой была, глупой осталась — о чем думает, а? Любовь? Но почему — глупой? Женщина остается женщиной до конца… Если и любовь — так что? Если бы не любовь, разве она смогла бы выстоять, преодолеть все свои невзгоды? Разве не любовь повела ее из родного местечка аж в город Винницу, где служил в солдатах ее жених? Если не любовь, то что же помогло ей отыскать своего милого, прорваться к нему сквозь железные ворота казармы, утешить его, вдохнуть мужество?