Борис Могильнер - Березонька

— Гостья-то, между прочим, нечисто вымыла посуду.

Чудачка, разве имело это для Давида Исаевича какое-то значение?

— Крупная очень, — выждав немного, вздохнула мама. — Руки большие.

Отвечал Давид, что милее рук не может быть на свете. А рост? В нем ли дело? Главное — душа. Впрочем, все равно он уже не в состоянии отказаться от Дуси.

— Может, хватит дискутировать? — вмешался отец. — Давайте спать.

— Все пустить на произвол судьбы? — с некоторым удивлением возразила мама.

— Оставь его, Хайчик, — так он ласково называл жену. — Видишь, жених слушает тебя, как завыванье позавчерашнего ветра. Зачем напрасная трата времени? Наследник глух к твоим речам.

— Нет, он внимательно слушает и все слышит. Он ведь упрямый.

— Все влюбленные — упрямцы. Спасибо на том, что хоть показал нам свою невесту.

— С бедой надо переночевать, тогда станет легче, — едва слышно проговорила мать. — Поди знай, кто тебе оплеуху даст. Вот тебе, Егудо, первая русская невестка в нашей семье…

— Первая — не последняя.

Давид сжал зубы и залез под байковое одеяло. Он понял, что не обрадовал родителей. Он долго не мог заснуть в эту ночь. Вдруг неожиданно раздался голос мамы.

— А знаешь, это даже великолепно, что она на голову выше тебя, Додик, — произнесла мать, не называя Дусю по имени. — Есть тут один большой плюс: дети не будут карликами.

— Нашла все же рациональное зерно, — сказал сын.

— Не смейся, кто же отрицает наследственность? — возразила мать, взглянув ему прямо в лицо. — Когда мне сватали женихов, я мелкоту с ходу браковала. Ради вас, будущих. Достаточно, что сама лилипутка.

— Вокруг тебя что — ухажеры табунами ходили?

— Во всяком случае, хватало. Папа тебе подтвердит.

Отец снял очки, кашлянул и приподнялся на кровати. Давиду стало ясно, как сильно был потрясен отец появлением в их доме Дуси.

— Подводишь меня, — упрекнула его мама. — Сын еще подумает, что хвастаю. Пророни словечко.

Потрогав маленькие усы, отец произнес:

— Верь, Додя. Мама никогда не врет. Мне просто ужасно повезло. А то, как и прочим, могла б устроить от ворот поворот.

«Обстановка вроде разрядилась. Может, с Дусей еще все образуется», — подумал юноша.

Давид ощутил, как разом ему стало тепло и тиски, сжимавшие его до сей минуты, отпустили. Он повернулся на правый бок и прикрыл глаза. Нет, никогда после он не будет кусать ногти, не проклянет судьбу за то, что свела его с Дусей. Но минуты, когда ему было больно за родителей, за их преждевременные морщины, у него впоследствии появлялись, хотя мать его каждый раз утешала: «Не жалей, ни о чем не жалей». Такое было завещание деда, имя которого Давид унаследовал. Тот дед, резник Борух-Давид-Айзик с прозвищем Мятежник, ибо в нем действительно вечно кипела кровь, упорно толковал дочери, что лучше сожалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано. Много воды утекло с тех пор, пока Давид смог осмыслить истинную цену страданий, которые он причинил родителям после их первого знакомства с будущей невесткой. Но пока он был доволен. Ему, Давиду, хорошо, значит, и всем должно быть хорошо. Не может быть худо отцу и матери, если ему, Давиду, хорошо. Что же касается предрассудков, то он, Давид, знает лишь одно: от них надо отказаться. Так, как это делает он. Давиду показалось, что родители задремали, но вдруг вновь услышал голос мамы.

— Додик, слышишь? Была в нашем местечке у богатея дочь. Красавица писаная — на всем белом свете такой не сыщешь. Но дура ужасная. Кожевник ни в коем разе не хотел верить, что его голубка, его ангелочек — пень пеньком. Себя уговорить можно в чем хочешь, сладить с самим собою, в общем, не проблема. Но ты себе представляешь, что произошло, когда отец увидел у своей подросшей единственной наследницы огромные ослиные уши? Закручинился богач, загоревал: толста мошна, да некому завещать. По ветру пустит капиталы распрекрасное чадо. Внуков бы башковитых. Но как их заполучить? Надо непременно найти зятя, хоть из-под земли достать. В прежние времена деньги могли все. Если они есть, можно было и на небо влезть. Разослал во все концы сватов неугомонных. Заказ они выполнили. Нашли-таки. Родословная — лучше не придумаешь. Правда, голь. Зато умница — высший сорт. Единственная загвоздка: уродлив, хуже смерти безобразен. Жуть. Посмотришь на него, в обморок свалишься. Призадумался денежный мешок. Ладно, невесту как-нибудь уломает, приневолит. А дальше? Допустим, дети пойдут в дочь — это нежелательно. А если в него? Это терпимо. Было бы идеально, если бы от нее дети унаследовали обличье, а от него — ум. Не дай бог наоборот, — мать вытерла ладошкой уголки губ. — Иди знай, что тебя впереди ждет. Внуки получились все как на подбор, умом — в мамашу, внешностью — в отца. Так-то. Слушайся, Додя, сердца и никогда не хитри. Перемелется, мука будет.

Вот что вспомнил Давид Исаевич, глядя на бреющегося сына.

— Надолго уходишь? — спросил он сына.

— Нет, прямо с демонстрации домой, — отозвался Леонтий, как показалось отцу, немного в замешательстве.

— Отчего же? Гуляй.

— Бабушку надо навестить.

Не стал Давид Исаевич его смущать. Взглянул на будильник и, морща лоб, направился к керогазу, взглянуть на судака, варившегося на медленном огне.

Из дому отец и сын вышли вместе. Сумку с продуктами для передачи в больницу нес Леонтий. Ему можно было воспользоваться кратчайшей дорогой, чтобы дойти до места сбора студентов, — прямо с Привольного переулка пересечь улицу Калинина, свернуть на Кирпично-заводскую, взять немного влево, а дальше прямиком до самого здания техникума, — но он пошел по Вишневской, чтобы помочь папе. Давид Исаевич набил снедью до отказа старенькую, видавшую виды, но очень удобную кошелку, с которой мама не расставалась долгие годы и таскала ее с собою повсюду — и на работу, и в магазины.

День был ясный, веселый. Улицы нарядные, оживленные. Такими они бывают только в большие праздники.

Сверху послышались какие-то странные звуки. Леонтий задрал голову, прислушался и вдруг взволнованно произнес:

— Журавли [1] По техническим причинам разрядка заменена болдом ( Прим. верстальщика ) !

Давид Исаевич тоже посмотрел в небо. В чистом бледном небе тремя огромными угольниками, нежно гогоча, передвигалась стая птиц. Откуда они в это время? Куда устремились? Своя судьба у них, цели свои, и нет им дела до нас, до наших радостей и наших бед. А может, есть?

— Красиво! — произнес Леонтий.

— Да. Прелесть, — тихо отозвался отец.

Они проводили птиц глазами, кивнули друг другу и расстались.

Движение трамваев, троллейбусов, автобусов, даже такси по обычным маршрутам в этот час, в этой части города уже прекратилось, поскольку проспекты, по которым пролегали их трассы, были запружены демонстрантами. Действовала лишь объездная дорога. Ее-то и выбрал Давид Исаевич. Изредка его обгоняли грузовые автомобили. Давид Исаевич решил поднять руку — может, немного подвезут. Он проголосовал разок, другой, пока огромный самосвал не притормозил вблизи от него. Шофер резко распахнул дверцу кабины. «МАЗ» домчал его почти до больницы.