Борис Могильнер - Березонька

Возле проходной будки Давид Исаевич заглянул в корзину цветочницы: нет ли ландышей, любимых маминых цветов. Всегда весь май на Привольном у нее пахнет ими. Ландышей не было. Давид Исаевич купил букет запоздалых нежно-голубых подснежников. Купил и поймал себя на мысли, что давно уж не дарил цветов никому — ни чужим, ни своим. Непорядок. И как это Дуся терпит? Пока не поздно, от дурной манеры надо избавляться. Вот вернется, он обязательно встретит ее с цветами. Непременно…

В просторной приемной больницы, отделанной под мрамор, ему не пришлось долго ждать. Коротенькая очередь за пропусками растаяла быстро, он едва успел оглядеться. От Давида Исаевича потребовали назвать фамилию лечащейся, больше ничего не спросили — ни паспорта, ни каких-либо иных удостоверений.

В обмен на пальто гардеробщица выдала Давиду Исаевичу белый халат.

— Нынче благодать. Ко всем пускают, — произнесла она певуче. — Ради праздника. В будни — ого, строго у нас.

Остановившись на шестом этаже, Давид Исаевич услышал гулкий стук своего сердца. Колотилось оно часто и сильно, должно быть, оттого, что приближался миг встречи с мамой.

Разобравшись в нумерации комнат, Давид Исаевич пошел вправо по мягкому, точно огромная орденская лента, ковру, радуясь чистоте, свету, зелени. Ему понравилась обстановка, в которую попала мама. Прав Леонтик — хороша железнодорожная больница, пожалуй, действительно самая лучшая в городе.

Давид Исаевич чуть слышно тронул дверь маминой палаты. Она бесшумно отворилась, и перед ним предстала молодая смуглая женщина в распахнутом пеньюаре.

— Ой! — воскликнула она приглушенно и тут же запахнула полы халата. — Кого вам?

Объяснился Давид Исаевич шепотом.

— Здесь она, — сказала женщина и отступила от порога, взглядом приглашая его войти.

Пожилая грузная женщина, стоявшая спиной к окну, кивком ответила на его приветствие.

Мама лежала на койке слева, отвернувшись к стене. Спит? Нет, похоже, задумалась. Он поставил у ног сумку, опустился на корточки перед кроватью, нечаянно сдвинув локтем стул. Мама не спала и даже не дремала — пальцы правой руки комкали одеяло.

Давид Исаевич легонько коснулся их ладонью. Мать вздрогнула, приподнялась на локте, но что-то мешало ей заговорить сразу.

Сердце у Давида Исаевича упало. Всего лишь полтора месяца минуло после последней встречи с нею, а лица ее не узнать — исхудало, заострилось, резко обозначились скулы. Только глаза остались прежними. Давид Исаевич хотел скрыть свою растерянность и не смог.

В обоюдном молчании тянулись минуты. Какие мысли тревожили при этом маму, Давид Исаевич лишь догадывался. Себя же он с горечью спрашивал: «Неужели придется теперь лгать?»

Первой заговорила мама.

— Такой гость! Дорогой гость!

Она силилась сесть в постели.

Давид Исаевич кинулся помогать ей.

— Я сама! — отстранила она его руки, но тут же протянула к нему свои, обняла, прижалась сморщенными губами к склоненной голове сына. — Думала, уж бросили меня все. — Перевела дыхание, спросила: — Без хозяйки управляетесь?

— Плохо. Поднимайся скорее на ноги.

— А я сейчас встану, — с хитринкой сказала мать. — Пусти, пожалуйста.

Увидев, как она проворно спустила ноги с кровати и нащупала шлепанцы, Давид Исаевич несколько успокоился и произнес:

— Что говорят врачи?

— Помалкивают, — ответила мать, надевая халат и морщась. — Пальпируют. Бария противного наглоталась уйму. Нужные анализы сдала. Профессор вот еще должен посмотреть.

— Все будет хорошо.

— Не знаю. Может, помогут.

— Непременно!

— Духом не падаю. Убеждена: любой напасти надо сопротивляться всеми силами, ни в коем случае не сдаваться.

— Этот твой завет я усвоил. Ты мне об этом и на фронт, и в Тагил писала не раз.

— Перезимуем как-нибудь. Перемелется — мука будет.

В окно заглядывало солнце.

Причесывая пушистые с сединой волосы, мать на какое-то мгновение задержала взгляд на веселых бликах на подоконнике. Улыбка тронула ее шершавые, потрескавшиеся губы.

Давид Исаевич смотрел на нее, и сердце его оттаивало.

— На воле-то как хорошо! — произнесла она со вздохом и скосила глаз на сумку, доверху наполненную снедью. Затем воткнула подковоподобный гребешок в волосы на затылке, потерла бледные ладошки:

— Дал бог хорошего гостя, то и мы поживимся.

Она осторожно поднялась.

И опять горький ком подступил к горлу Давида Исаевича. Он привык к тому, что мать намного меньше его ростом, и никогда до сих пор не огорчался этим, возможно, потому, что обладала она внушительной, вызывавшей почтение полнотой. А сейчас она стояла рядом, словно чужая старушка, — худая до неузнаваемости. Просторный больничный халат, особенно подчеркивал ее худобу. «Истаяла, — ужасался сын. — Былинка сухая». Бывало, когда он перелистывал старинный семейный альбом и рассматривал фотографии мамы в юности, он с трудом верил, что стройная, изящная девушка с черными локонами — его мать. Давид Исаевич никак не мог представить маму тоненькой. И вот она оказалась такой наяву — маленькой, хрупкой.

— Пойду руки ополосну, — произнесла она, пошатнувшись.

Давид Исаевич поддержал ее:

— Проводить?

— Нет. Я сама! — сказала мать и вышла из палаты.

Пожилая соседка покачала головой:

— Мается, сердешная.

— И где терпенье берет? — вторила ей смуглянка.

Неужели стряслось самое худшее?

Вернулась мать и подозрительно, с укоризной поглядела на своих соседок.

— Нажаловались? Успели? Эх вы, — пожурила она их и села на кровать. — Ну-ка исследуем, что ты приволок, Додик. Подвинь-ка сюда поближе сумку.

Облизывая украдкой губы, мать наклонилась над ней и принялась вытаскивать содержимое. Прикроватной тумбы не хватило, чтоб расставить всю принесенную снедь. Она приоткрыла дверцу тумбы, обшарила верхнюю и нижнюю полки, что-то переставила, сдвинула, улыбнулась мимоходом сыну, решая, куда девать принесенное им добро. Блюда одно другого привлекательней. Она повертела в руке банку с куриным бульоном. Очень аппетитный вид. Лучше всего съесть сейчас. Длинным, чуть искривленным, сильно заострившимся носом уткнулась в сковородку с судачком, понюхала его, перевернула с боку на бок — не подгорел ли? Творог, размятый в сметане, обильно припорошенный сахарной пудрой, тоже дразняще манил. Желание насытить себя всем этим немедля все увеличивалось. Доставая компот, мать снова благодарно, с надеждою взглянула на сына: приезд его, возможно, прекратит ее великий пост?

— Подвели меня больничные повара, поголодать заставили, — произнесла она дрожащими губами. — Ихнюю пищу едва в рот протолкнуть могу. Теперь оживу. Раз ты тут, я скорехонько оклемаюсь.