Борис Могильнер - Березонька

Даня лукаво посмотрел на нее, разделся и сел за стол.

— Руки мыть! Эх ты, пятиклассник! Все напоминать надо.

— Ну, мам…

— Поговори еще. Живо! Не то отцу скажу.

Отца Дани звали Дойвбер. Он работал столяром на мебельной фабрике и слыл хорошим мастером. Укоряли его лишь за медлительность. Но Дойвбер в ответ ухмылялся, шевеля жесткими, с проседью усами:

— Нет дерева без сучка, а человека — без изъяна…

Платили ему за труды немного, рублей сто с хвостиком в месяц, по выработке. Иные получали втрое больше, и то порою ворчали. От него же никогда худого слова не слышали.

Никто не догадывался, что работает он вполнакала, бережет свои силы для других, не фабричных дел.

По вечерам Дойвбер спускался в полуподвал, где у него стоял верстак, закрывал фанерой оконце, выходившее во двор, приспосабливал яркую лампочку, включал плитку — разогревать клей, и начинал работать — для себя. В эти часы он преображался. И следа не оставалось от его медлительности.

Ел Даня быстро. Он вообще все делал быстро. Говорят, как человек ест, так он и работает. Дане эта поговорка нравилась, словно о нем сказано.

После ужина Даня спустился к отцу. Дойвбер встретил сына ласково.

— А, помогать пришел? Лады! Впрягайся давай. Отпили-ка брусок вот здесь, — показал он Дане на планку, расчерченную карандашом. — И вот тут. Смотри, торцы чтоб ровные были.

Когда Даня, умело орудуя пилой, сделал все, что надо, и показал брусок отцу, тот похвалил его.

— Молодец. За сервант сотнягу выручим. Думаешь, каждый может купить гарнитуры, сработанные в Праге или Риге? У меня получается не намного хуже. И за диван мы получим не меньше, он тоже — модерн, раскладной, может служить широкой кроватью. Правда, не хватает пружин. А как говорится, без пальцев фиги не покажешь…

— Надо достать, — озабоченно сказал Даня. Он прежде никогда не вникал в дела родителей и не знал, откуда все берется, где покупается. Но он неоднократно слышал, как отец говорил матери: «Надо достать», — и теперь он просто повторил эти слова.

— Да, браток, надо достать, — вздохнул Дойвбер. Вдруг он пристально, с угрюмой решительностью глянул на сына: — Кривой овраг знаешь?

— Еще бы! Весь излазил — вдоль и поперек.

— Великолепно. Ты вот что… Завтра приди ко мне на фабрику, — горячо и нервно заговорил Дойвбер. — Овражком. Там тропа есть. Лады?

— Понял, — отвечал Даня охотно. — Раз надо, приду.

Весь вечер Дойвбер старался угодить сыну. Он даже позволил ему немножко построгать зензубелем, чего прежде никогда не разрешал — берег редкую старинную железку.

Даня счастливыми глазами смотрел на отца. Он очень устал, но наверх, в комнаты, поднялся бодро и зубы почистил без указки, чем весьма удивил мать. В постель, однако, Даня уже свалился, а не лег. Была полночь. Засыпая, мальчик неожиданно услышал шепот:

— Зачем ты это?

— Пусть потрудится.

— Не впутывай его, не бери греха на душу.

— Молчи, корова.

— О господи…

Под тяжкий вздох матери и огорченный тем, что такой хороший человек, как отец, бранится, Даня уснул с улыбкой на губах. Он так и не понял, о чем шептались за перегородкой.

Проснулся он от холода. Утром стужа забралась к нему даже под пухлое одеяло. Даня нарочно не открывал глаза. Зажав ладони коленками, он притаился в постели. Несколько раз подходила к нему мать, осторожно поправляла одеяло, тяжко вздыхала.

«Что это с нею?» — думал Даня.

Когда он встал, Хава первым делом объявила, что в школу ему сегодня идти не надо.

— По радио сказали…

— Вот и хорошо. Мне как раз к папе надо.

— Сиди-ка, сынок, лучше дома, — просящим шепотом произнесла Хава. — Люто на улице.

— А я не боюсь. Буду закаливаться.

— Твоя воля, — вздохнула Хава, бессильно опустив руки. Лицо ее страдальчески сморщилось.

Одевшись, Даня побежал на фабрику.

В чистом небе ярко сияло солнце, но мороз нещадно щипал щеки. Мальчик закрывал лицо материнскими большими рукавицами на меху, щурил глаза и упрямо несся кружным путем к Кривому оврагу.

Еще издали Даня приметил мелькнувшую за забором высокую фигуру отца. Когда он подошел к пролому в заборе, Дойвбер, озираясь, подал ему туго набитую кирзовую сумку.

— Здесь что? — сдержанно спросил мальчик.

— Что? Что?! — рассердился Дойвбер. — Марш отсюдова! Понятно?!

И скрылся.

Даня пощупал сумку, расстегнул ее. Она была полна пружин.

«Почему он сердится? — подумал мальчик об отце. — И почему велел прийти сюда задами? Разве к проходной не мог он мне вынести эти пружины?»

И вдруг Даня сделал страшное открытие: «Украл! На фабрике украл!»

В первое мгновение он хотел спрятать сумку куда-нибудь подальше, закопать в снег. Даня сделал шаг в сторону, в сугроб, но в это время Дойвбер показался за забором и погрозил сыну здоровенным кулаком.

Растерянный мальчик побрел домой. Он не почувствовал, как с ресницы соскользнула слеза и, пока ползла к подбородку, превратилась в льдинку. Он шел спотыкаясь, с трудом неся тяжелую сумку.

Ветер, дувший прежде в спину, сек сейчас лицо. Но Даня теперь не закрывал щеки рукавицами. Он думал об отце. «Как же это? — недоуменно спрашивал он себя. — Значит, папа ворует и вот таким способом в нашем подвале все появляется. Там все ворованное».

С этой мыслью Даня примириться не мог. То, что он узнал, было ужасно.

Какая-то встречная женщина, взглянув на него, ахнула:

— Быстрее потри нос! Отморозил! — и стала ему помогать. — В такую стужу ребенка на улицу пускают, — возмущалась она. И шла с Даней до тех пор, пока тот не сказал, что он пришел домой.

Увидев сына, Хава всплеснула руками:

— Что с тобой, Данюшка?!

Мальчик грустными глазами посмотрел на мать и отвернулся. Он боялся зареветь.

До самого вечера Даня не проронил ни слова.

— Радуйся, — сквозь зубы процедила Хава, когда муж переступил порог, возвратясь с работы. — Говорила тебе… Просила.

— Смирно! — произнес Дойвбер, тревожно косясь на жену, которая стояла с утюгом в руках у кучи белья. Из-за белоснежной простыни столяр заметил высунувшиеся концы красного галстука сына и поморщился. — Данька где?

Поджав губы, Хава кивнула на перегородку.

Несколько мгновений отец и сын хмуро стояли друг перед другом.

— Ничего, заживет, — сказал Дойвбер, осмотрев пятна на лице сына.

— Я завтра обратно отнесу, — отчетливо проговорил Даня. Губы его дрожали.

— Щенок! — взвизгнул столяр. — Погубить хочешь? Я те отнесу, молокосос!

До этой минуты мальчик в глубине души надеялся, что все будет хорошо, что все, все объяснится, уладится. Но его надежда не оправдалась.

— Как сказал, так и сделаю! — с упрямой решительностью подтвердил он.

С перекошенным от злобы лицом Дойвбер шагнул к сыну.