Борис Могильнер - Березонька

Растерянный, он виновато произносит:

— Мне бы какой-нибудь подарок, на день рождения.

— Лыжи возьмите, — снисходительно роняет бледнолицая. — Подойдет?

Господи! Конечно, подойдет! Зажав покупку под мышкой, он зашагал по скупо освещенной улице. Из тьмы выплыл дом с занавешенными, знакомыми до горечи окнами. Акива словно споткнулся. «Да, пронеслась, отшумела наша юность… А может, и не шумела она вовсе?» Вопрос этот возник как-то вдруг. Будто освобождаясь от мрачных предчувствий, от собственной нерешительности, он упрямо мотнул головой и затем твердой поступью зашагал к дому, в котором больше года прожил хозяином, качал на руках сына… Отсюда ушел в армию, сюда вернулся после службы. Вернулся — и вновь оставил его осиротелым…

Семья распалась внезапно, в первую же неделю после его возвращения из армии. Соседка шепнула, что Эстэр в его отсутствие не скучала. Он тут же устроил ей допрос. Эстэр отрицала все, отвечала ему зло и резко. Разгоряченный Акива грозил, говорил что-то обидное. Скандал кончился его уходом. Дня через три он вернулся. Теплилась надежда, что соседка попросту наврала. У бабы был злой язык. Но Эстэр… она во всем призналась.

Молодой человек с худым небритым лицом внимательно слушал Акиву. Его сжатые кулаки припечатались к столу. Акива вроде бы и не замечал его. Внезапно он ощутил свое сиротство, свою бездомность. Эстэр… Как это она тогда сказала?.. Рука с силой сжимала рюмку. Коньяк нагрелся, его мягкая влага успокаивающе разлилась в растревоженной душе Акивы.

…В смятении покинул он тогда свой дом, пил-гулял с дружками месяца два. Эстэр звала, совестила его, просила простить. Но, видно, слишком сильной казалась тогда обида. Однажды, пьяного, его подобрала давнишняя знакомая. Так и завязался нехитрый узел, разрубить который не хватило сил.

Жил Акива с новой женой без радости. Весь день проводил на фабрике, дома чувствовал себя одиноким. Встретил как-то Эстэр и понял, что без нее не жизнь, а мука. Но ничего не сказал ей Акива, промолчал.

Да и Эстэр не стала ворошить старое. Один раз уже обожглась. Всю себя без остатка отдала сыну. Много раз пытался Акива пробиться к Арику, достучаться до него. Но между ним и сыном стояла Эстэр. Скрывала она от сына его существование.

Густые, блестящие, точно подкрашенные брови Акивы сошлись у глубокой морщины на переносице. Глаза его равнодушно смотрели на остатки коньяка.

— Мать Арика была работягой, на хлеб зарабатывала, и на молочко оставалось. С пацаном она вроде бы справлялась. Ей стало трудно, когда он подрос. Арик упрямо ускользал из-под ее власти. Но гордая… — меня на помощь не позвала. В одном, правда, уступила: ежегодно, в день рождения сына, позволяла посылать ему безымянные подарки. В тот зимний вечер я опоздал с пересылкой и принес подарок сам. «Как-то меня встретят? — тревожно думал я, подходя к крыльцу. Это крыльцо я сам ремонтировал полтора десятка лет назад. — Поди, в дом не пустит…» Поднялся по заснеженным ступеням, постучался, но так робко, что сам еле услышал стук. Ждал долго. С реки ветер дул, зябко было, но не от этого внутри все захолонуло. С упавшим сердцем дернул ручку двери. Просунул лыжи в сени, потом сам прошел, жмурясь от яркого света, задвинул щеколду — она была на старом, привычном месте. «Арик дома?» — спросил почему-то шепотом. Эстэр молчала. Она стояла, прислонясь к косяку двери, маленькая, полная, как прежде, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Такая мука была в этих глазах… А еще волосы… У нее из-под шали выбились волосы. Они серебрились! Это было новостью для меня. «Опоздал я… с этим, — пролепетал я, кивнув на лыжи. — Вот и… Извини». Голосом злым, надтреснутым она произнесла: «Зря старался. — И вдруг, словно ее прорвало, заголосила громко, по-бабьи: — Нет Арика! Не уберегла…» Круглые плечи ее тяжело затряслись. Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, и шагнул к Эстэр: «Умер?» Она мотнула головой, простонала сквозь слезы: «Все равно что умер. В милиции он. С хулиганами спутался. О господи!» Рыдания сотрясали ее. Я неуклюже потянулся к ней, и она, позабыв обо всем, что случилось между нами, бессильно прильнула ко мне.

Акива перевел дух. Допил коньяк, вытер рот тыльной стороной ладони.

— Так-то, брат. Горячиться в семейном деле строго воспрещается. Тут нельзя думать только о себе. Сто раз прикинь, а уж тогда, если иначе невмоготу, делать нечего — оторви… А то вся житуха наперекосяк поплывет. Не каждого, как меня, оплошка выручает. Семья — это дело святое. Тут и забывать, и прощать надо уметь. Если, конечно, все настоящее — чувства и прочее… Знаешь, сколько мы с Эстэркой натерпелись, пока Арика нашего до ума довели.

Молодой человек молча смотрел прямо перед собой. Потом чокнулся рюмкой о пустую рюмку Акивы и рывком, запрокинув голову, вылил весь коньяк в рот. Он равнодушно посмотрел на недопитую бутылку, поднялся:

— Ну, будь, батя. Спасибо на добром слове.

Ссутулясь, он шел прочь от Акивы, и вскоре тот уже не смог различить его в толпе.

Рано поутру Степан Фомич и его жена Симочка поливали цветы. Симочка, с подогнутыми выше локтей рукавами яркого халатика, осторожно колдовала над какими-то нездешними кустиками в ящиках, плошках, крынках, банках. Все подоконники в доме Степана Фомича были заставлены этими цветами. Горшки с этой экзотической красотой стояли и на полу, и на тумбах, и даже на телевизоре. Муж следовал за Симочкой по пятам. В одной руке он держал ведро, в другой — кружку. Не оборачиваясь, она протягивала руку, получала от Степана Фомича полную кружку воды и уже пустую возвращала ее назад. Степан Фомич подавал кружку осторожно, тихонько, старался не расплескать воду. Выполнял он свои нехитрые обязанности смиренно, словно подсмеиваясь над собой. Более того, они доставляли ему удовольствие — он любовался женой.

Они прожили вместе двадцать лет, но в их отношениях не было ощущения привычки: она влекла его к себе, как прежде. Смотреть на нее, следить за ее изящными и сильными движениями, вдыхать нежный, такой неповторимый запах ее волос, затянутых в тугой узел на затылке, он мог бесконечно.

Симочка растворила окно. В комнате грустно запахло розами.

— Мы тут священнодействуем, стараемся, ждем чуда, а оно — вот оно, пожалуйста: пришла пора — и цветет. Дыши, наслаждайся, лови мгновения — они прекрасны! — произнес Степан Фомич так, словно продолжал старый спор и нашел еще один довод в свою пользу.

— Тише. Маленькую разбудишь, — отозвалась Симочка.

Выражение досады на ее лице неприятно задело Степана Фомича. С ней такое порой случалось. То вспыхнет пламенем… словно опалит. То станет чужой, холодной. Резкие перемены в ее настроении пугали мужа, будили тревогу, которую он старался заглушить. Зачем лишний раз травить себя? Степан Фомич уважал жену, даже ценил, гордился ею и потому сколько мог берег от житейских невзгод. Он любил ее и этим был счастлив.