Борис Могильнер - Березонька

С минуту Симочка жадно глотала медовый воздух и затем прошептала:

— Удивительно, как разрослись наши розы. Вот буйство-то! Кто бы мог подумать…

— Всему свой черед.

— Тебе разве не хочется, чтобы так благоухало круглый год?

— Роскошь, — улыбнулся Степан Фомич. Он заглянул в смуглое лицо жены, в ее серые глаза, скрытые сейчас ресницами. — Зачем? Излишество — это то, что могут себе позволить лишь люди.

Ненакрашенные губы Симочки вздрогнули. И его улыбка, и смысл сказанного — все вызывало в ней протест:

— Такой праздник… Пусть! Не хочу обкрадывать ни себя, ни все, что меня окружает. Представь, осень в цветах… или зима… Что может быть прекраснее?

Она начинала хмуриться, и Степан Фомич поднял руки вверх.

— Сдаюсь, — улыбался он, не подозревая, что именно этой своей улыбкой раздражал жену. — Сдаюсь, но и беру в плен, — тихо добавил, обнимая жену.

Симочка, морщась, высвободилась из его крепких объятий сталевара и проронила небрежно:

— Отстань. Некогда.

Степан Фомич вздохнул. И огонь, и металл были послушны ему, как дети. Перед нею, такой маленькой, такой хрупкой, он робел — и не только потому, что считал себя неровней ей, доценту, математику божьей милостью, имя которой было известно в нашей и зарубежной науке. Он робел перед ней как перед любимой женщиной.

Кто-то постучал в дверь, неуверенно, будто украдкой.

— Должно, опять заочники к тебе, — угрюмо произнес Степан Фомич. — И в воскресенье покоя не дадут. Стыда нет.

Он направился открывать дверь, подтягивая на ходу штаны пижамы. «Давно следовало сменить резинку. Ослабла, — ворчал он, прислушиваясь к возне за дверью. — Принесла нелегкая. Ведь знают, что нехорошо, а прутся…»

Степан Фомич рванул на себя дверь, скользнул взглядом по пришельцу — сверху вниз, от пожелтевшей соломенной шляпы до сандалет — и почему-то еще больше нахмурился. То ли оттого, что мужчина, переминавшийся с ноги на ногу у порога, был уже далеко не молодым человеком и должен был понимать, когда можно, а когда и нельзя беспокоить чужих людей. То ли оттого, что неевропейское лицо незнакомца выражало нечто общее для всех заочников, а Степану Фомичу осточертели такие одинаковые виноватые и потому какие-то неестественные, деланные лица. То ли по иному какому-нибудь неосознанному тревожному предостережению, закравшемуся внутрь, но Степан Фомич ощутил в себе странное нерасположение к гостю.

Тот потоптался еще немного на месте и, не спуская глаз со Степана Фомича, робко произнес:

— Таблички на двери нет. Простите. Возможно, я не туда попал. — Он тихо вздохнул. — Серафима Ильинична проживает здесь?

Возможно, незнакомцу показалось, что Степан Фомич медлил с ответом или не понял вопрос, и он добавил:

— Доцент Левина здесь живет?

— Проходите, — сухо ответил Степан Фомич. Он проводил гостя в комнату, предложил присесть. «На пенсию давно пора, а он на экзамены», — жестко подумал хозяин, отметив про себя, что и гость, теребя на коленях края шляпы, украдкой разглядывает его. Что-то незнакомое было в этом взгляде. Никто из заочников так на него не смотрел. Степан Фомич почувствовал, как нарастало в нем недоброе отношение к этому человеку. Быстрее бы уйти. Но жена не спешила выйти к гостю.

— У вас здесь райский уголок, — произнес тот.

— Не жалуемся.

— Позавидуешь вам.

Глаза мужчин встретились. Не выдержав тяжелого взгляда Степана Фомича, незнакомец опустил веки.

Он поднял их только тогда, когда из спальни показалась Серафима Ильинична в светло-сером костюме, который так резко подчеркивал ее широкие плечи и девически тонкую талию. Он резко поднялся, стремительно подался вперед и — словно споткнулся.

Замерла и Серафима Ильинична.

Степан Фомич заметил, как, мгновенно побледнев, она слегка пошатнулась. Он проворно поддержал ее под локоть.

— Ничего… Сейчас, — глубоко вздохнула она и прислонилась к мужу.

Он слышал, как отрывисто, короткими толчками билось сердце жены. Вдруг ему показалось, что оно остановилось — только на миг — и потом вновь ожило, уже ровнее, тише отбивая свой такт. Но теперь уже Степан Фомич услышал перебои собственного сердца. Что-то подсказывало ему, что этого гостя с чужим, непривычным лицом следует выгнать вон, вытолкать взашей. Даже если он заочник. Одно только слово жены — но она молчала. В ее взгляде Степан Фомич различил и гнев, и досаду, и жалость, и еще что-то такое, что не поддавалось определению.

Серафима Ильинична медленно подняла руки и, сжав виски, произнесла:

— Это Григорий… Семенович. Ты знаешь…

Степан Фомич действительно знал. О прошлом жены он знал все. Она не скрыла от него ничего. И не жалела об этом. За их долгую жизнь ему ни разу не приходилось упрекнуть ее в чем-либо, сделать ей больно. У него просто-напросто не было такого желания. В чем упрекать? Что была молода? Что встретился с ней не на заре юности? Или что другой трусливо обманул ее?

Но вот этот другой, незваный, теперь здесь, и Степан Фомич вдруг понял, что где-то в глубине сердца, в каких-то его тайниках все-таки жила обида. Он с неприязнью обернулся к пришельцу. «Сразу узнала, — с укором подумал он. — Сколько времени прошло, а узнала».

Серафима Ильинична коснулась подбородка мужа холодными пальцами. Она всегда так делала, когда пыталась успокоить его.

— Вас надо оставить? — спросил Степан Фомич напряженно.

Жена неопределенно пожала плечами.

— Тогда я кое-чем займусь, по хозяйству.

Проводив его взглядом, Серафима Ильинична оперлась о спинку стула.

— Не ждали? — заговорил гость.

— Нет. Сейчас нет, — Серафима Ильинична подняла глаза. — Тогда… все бы отдала, чтобы вы пришли.

Григорий Семенович потупился. Тогда не хватило воли.

— Боже мой, какими дурочками бывают девочки, — горько усмехнулась Серафима Ильинична.

Гость молчал. Что он мог сказать? Сказать, что вмешалась другая женщина? Что оказалась сильней его, что не пустила к юной сопернице? Это полуправда. Все было и проще и сложней. Воли у него было достаточно. Не хватило другого — любви.

Потом, много позже, он понял, что уже никто и никогда не заменит ему Симу. Понял, что главное — быть любимым, что остальное придет. Но он опоздал.

— Я уж вас покойником считала, — усмехнулась Серафима Ильинична.

Покойником… Он и в самом деле не раз был покойником — подо Ржевом, в Освенциме. Да и потом — тоже. Это уж когда прорвался на Родину, когда был обвинен в измене и угасал в лагере Ясьва под Тагилом. Но вот выдюжил, воскрес. В глазах Симы, Серафимы Ильиничны, он, конечно, живой труп. А может, грабитель… Ее ограбил. И себя заодно.

«Ладно, все. Увидел — и конец», — подумал Григорий Семенович. Но он был не в силах оторвать взгляд от Симы, такой чужой.