Яков Ершов - Подростки

В июньскую пору, когда ночь короче воробьиного носа, сладко спится поутру ребятам. Любила поспать и Тамара. Сама не раз говорила об этом. Бывало, чтоб проснуться вовремя, заводила она будильник. Но и звонок протрещит так, что соседям слышно, а Тамара только улыбнется во сне, перевернется на другой бок, натянув на голову одеяло, и опять спит, как младенец. Помня об этой Тамаркиной привычке, я заранее попросил Борю, чтоб в назначенное время он позвонил подруге по телефону…

Звонок раздался ровно в половине четвертого. Трубку взяла Мария Сергеевна. Услышав, что просят Тамару, она поглядела на разрумянившееся во сне лицо дочери, на ее чутко подрагивающие веки и строго спросила:

— Я не ослышалась? Вам нужна Тамара?

— Да.

Мария Сергеевна совсем уже вышла из себя:

— А вы знаете, молодой человек, который час?

— Знаю, — ответила трубка. — В этот час тридцать лет назад началась война.

— Что за шутки! — вскипятилась Мария Сергеевна. — Кто вам позволил так шутить? Вы не смеете…

— Позовите Тамару! — настойчиво требовал голос в трубке.

— Отстаньте, молодой человек, и больше не звоните! — Мария Сергеевна резко положила трубку и испугалась: не разбудила ли она Тамару.

Дочь глядела на нее еще не отошедшими ото сна, удивленными глазами.

— Мама, меня? — легким движением откинула она одеяло. — Что же ты не разбудила!

Мария Сергеевна замахала на нее руками:

— Спи ты, спи! Какой-то сумасшедший вздумал пошутить ни свет ни заря.

Но Тамара уже спустила ноги на пол.

— Ой, неужели опять проспала! Девчата мне не простят.

— Да куда ты? — удивилась мать. — Еще и трамваи не ходят.

— У нас сбор, мама. Помоги мне собраться.

Мария Сергеевна, казалось уже привыкшая к самым неожиданным решениям дочери, на этот раз совершенно растерялась:

— Какой сбор? Ты, верно, приняла утро за вечер. Да знаешь ли, который сейчас час? Еще солнце не поднималось. Ложись в постель.

Но Тамара не хотела ничего слушать. Она торопливо одевалась, приговаривая:

— Не забыть бы, захватить бы…

Вышел из спальни Василий Степанович, осуждающе посмотрел на жену, на Тамару, пробасил недовольно:

— Это еще что за переполох? Подняли на ноги весь дом.

— У нас сбор, папочка, — умоляюще посмотрела на него Тамара и осеклась. Впервые она назвала его так, причем не просто папой, а ласкательно — папочка. Но никто, кроме нее самой, этого, кажется, не заметил. Василий Степанович продолжал все так же напыщенно:

— Какой сбор? Среди ночи? О чем только ваши учителя думают? В постель, в постель!

— При чем тут учителя! — воскликнула Тамара. — Мы сами проводим сбор, без всяких учителей, сами по себе.

Теперь уже удивился Василий Степанович:

— Ах, без учителей, сами по себе. Тогда тем более в постель. И никаких разговоров. Хватит нам с матерью твоих чудачеств. И, чтоб ты спала спокойно, я и дверь закрою, и ключ уберу. — Он прошел к входной двери и, щелкнув замком, вытащил и положил в карман пижамы ключ.

Тамара не ожидала, что так все обернется. Она надеялась уйти после Бориного звонка тихо, не разбудив никого в квартире. И теперь она не знала, как ей поступить. Не драться же с Василием Степановичем! И не отбирать у него силой ключ! Она метнулась было к двери, подергала ее за ручку, словно пробуя, надежен ли запор, потом отскочила к окну и выглянула на пустынную, едва очистившуюся от темноты улицу. И в это время снова зазвонил телефон. Мария Сергеевна приподняла трубку и резко бросила ее на рычажки.

— Ах так! — вскипела Тамара. — Я уже никто в доме. Я уже невольница. Хорошо же! Я поступлю так, как подобает поступать тому, кого лишают свободы!

В тумбочке у нее лежал старый пионерский горн, купленный когда-то ей в подарок отцом. Тамара схватила его и выскочила на балкон.

Мать в ужасе бросилась за ней, не представляя еще, на что решилась ее вышедшая из повиновения дочь. Она обхватила ее за плечи и, вся дрожа от пережитого волнения и от недоброго предчувствия, умоляла:

— Тома, Томочка! Ну, вернись же, дурочка!

А Тамара, поднеся горн к губам, заиграла в полную силу.

Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту! — неслось по сонной улице.

— Дурочка! Весь район взбаламутишь! — упрекала мать.

— Ну и пусть! — твердила Тамара и дула в трубу: ту-ту, ту-ту!

Всю эту историю я восстановил потом по рассказу Тамары, а также Марии Сергеевны и Василия Степановича, которые приходили в школу с жалобой. И я подумал, что ведь то же самое могло произойти и у нас в семье. Начало было точно таким же. С вечера я поставил будильник на три тридцать. И тоже никому ничего не сказал. Боялся лишних вздохов и ахов. Когда задребезжал звонок, первым проснулся отец. Стал одеваться. Потом, глянув на часы, недоуменно произнес:

— Что такое? На завод вроде рановато.

Я, вскочив вслед за отцом, уже натягивал штаны.

— А ты чего?

— У нас сбор, папа!

— Какой сбор? Темень еще. Ранища. Что случилось?

Я посмотрел на отца с упреком:

— Уж ты-то, папа, должен понимать, что случилось.

Отец потянул меня за рукав:

— Что-то не припомню. Может, пояснишь?

Не знаю, откуда у меня набралось смелости, но я продолжал упрекать отца:

— Не верю, что не помнишь, папа. Такое не забывается. В этот час тридцать лет назад началась война.

— Правда, правда, сынок, — смутившись, как мне показалось, соглашался отец.

А я продолжал говорить взволнованно и убежденно. О том, как в советском небе появились самолеты со свастикой. По деревенским хатам и по городским кварталам ударили орудия. И, лязгая гусеницами, тысячи фашистских танков поползли по нашей земле.

— И вот мы, школьники, пионеры и комсомольцы, — торжественно закончил я, — в этот час в память о тех, кто отдал жизнь за советскую Родину, за нас с вами, заступаем в почетный караул.

Отец не сразу нашелся, что сказать. Мне показалось, что он смотрел на меня полными удивления глазами, словно не узнавал меня, и недоумевал: я ли это, я ли такое говорю?

— Кто же вас надоумил? — только и спросил он.

— Никто, — ответил я. — Мы сами. Никто не знает. Тебе говорю об этом первому. Понимаешь, папа, мы подумали, если кому сказать, начнут согласовывать, выяснять, можно ли. Найдутся такие, которые скажут: надо пожалеть детей, зачем их поднимать в такой ранний час? Пусть поспят. А ведь те, что проснулись от гула фашистских орудий, от грома взорвавшихся бомб, ведь они тоже недоспали. Правда, папа?

— Правда, сынок, — глухо ответил отец.

— Так я пойду, папа.

— Иди, сынок.

И я, схватив со стула заранее приготовленную и отутюженную школьную куртку, выскочил за дверь и побежал вниз по каменным ступенькам лестницы.

Над кварталом неслись тревожные звуки пионерского горна. И вдруг горн умолк. Я с испугом глянул на поднимающийся над городом красный диск солнца (не опоздать бы!) и во всю прыть понесся к месту сбора.