Яков Ершов - Подростки

— А вы уверены, — спросил Лукич, откладывая письмо в сторону, — что это писала девочка из вашего класса?

— Конечно, — незамедлительно ответил Боря. — Мы его нашли после нашего урока.

— Но оно же могло залежаться в столе. Его могли забыть там еще вчера. Не все же такие дотошные дежурные, как вы.

— Об этом мы не подумали.

— Вот видите, — сказал Лукич, и мелкие, грустные морщинки собрались вокруг его прищуренных глаз. — Тут легко ошибиться.

— Мы пытались узнать по почерку, — сказал Боря. — А потом бросили. Побоялись ошибиться.

— А по-моему, и гадать не надо, — вставил я. — Легко догадаться, кто писал.

— Кто же? — строго спросил Лукич.

— Светка Пажитнова! — выпалил я. — Во-первых, я ее почерк знаю. А во-вторых, тут же ясно сказано, вот читайте, «а твоя Света весь вечер…» У нас в классе только две Светы — Пажитнова и Галкина.

— Все-таки две, — с упреком сказал Лукич. — И потом, разве в этом самое главное, чтобы узнать, кто это написал. Кто бы ни написал, за этого человека мы в ответе. Все мы. Даже если он не из нашей школы.

Лукич замолчал и долго думал о чем-то своем, а я глядел в его затуманенные тревогой глаза и удивлялся, как это он сумел так просто поставить все на свое место и решить, что вовсе не надо гадать, кому принадлежит это дрянное письмецо, чтобы, как считали мы, припереть этого человека к стенке, обрушить на него гнев всего класса.

— Эта девочка на нашей совести, — сказал, отрываясь от своих дум, Лукич. — Как часто мы видим только то, что лежит на поверхности. У нее, наверное, незаурядные способности. И она какое-то время будет «светить», но, боюсь, что этот свет никого не согреет.

— Что же делать, Федор Лукич? — спросил Боря. — По-моему, класс не может тут оставаться в стороне.

— Надо подумать, — ответил Лукич. — В таком деле нельзя рубить сплеча.

Я сидел как на иголках. Чего думать, казалось мне. Эта девчонка с мыслями, вывернутыми наизнанку, заслуживает резкого осуждения. А может быть, и исключения из школы. Чтоб подумала и чтоб не вредила добрым всходам. Я готов был спорить со старым учителем, отстаивать свое решение. Но Лукич заговорил и сразу же обезоружил меня.

— Вот я думаю, — начал он, — откуда появилась эта девушка, способная так мыслить и так лицемерить? Видно, какое-то звено в нашей работе дало осечку. И есть опасность, что общество получит морально неполноценного человека. Надо бить тревогу. Вот и Боря спрашивает: «Что делать?» В оправдание своих промахов можно, конечно, сказать: «Таких у нас немного». Но это слабое утешение. Важнее разобраться, в чем же корень зла.

— Как же поступить, Федор Лукич? — твердил свое Боря. — Может, мы прочитаем это письмо в классе? Выскажем к нему отношение. И если его написал кто-нибудь из наших, пусть почувствует, что думают о нем товарищи. Как вы считаете?

Лукич не сразу ответил.

— Это, конечно, мысль, — наконец сказал он. — Может, стоит и так поступить, как ты предлагаешь. Да, да, конечно, так. Только вот что, ребята. С письма снимите копию. И это имя — Света вычеркните. И не упоминайте его. Не будем допытываться, кто написал это письмо. Не в этом главное. Мы ведем борьбу за человека. А если открыто на него ополчимся, только обозлим. Вы меня поняли?

— Кажется, — ответил Боря.

— Вот и придите с этим предложением к Ольге Федоровне. А я, со своей стороны, тоже с ней поговорю. Поскольку уж так получилось, что вы пришли сначала ко мне, а не к ней.

О как загудел класс, едва Нина прочитала вслух письмо! Негодующие возгласы, недоуменные взгляды: «Что это? Кто это?» А потом все примолкли, словно удрученные тем, что кто-то из наших смог такое написать. Первым поднялся Боря Мухин.

— Это письмо для меня, — сказал он, — целое открытие.

Коркин со своего места хихикнул.

— Нет, правда, — продолжал Боря, и тишина, установившаяся в классе, оттеняла его слова. — Раньше я считал: как человек говорит, что пишет в сочинениях, отвечает учителю, так он и думает. А тут, оказывается, все наоборот! Вот в чем открытие! Да как же такому человеку верить? Как жить с ним рядом? И не мне страшно, а тому, кто это писал, должно быть страшно. Он же чужой среди людей.

И пошло. Говорили уже не только о письме. Впервые всерьез говорили о жизни, о ее смысле, о том, что значит быть человеком на земле. Я наблюдал за Светкой. Щеки ее горели, как закат после знойного дня. Губы поджаты. Все, видно, ждала, когда ее имя назовут. И трусила. Но мы ж сразу предупредили: чье письмо, не знаем.

За зиму я раза два-три виделся с Марией Сергеевной. Однажды мы вместе с ней стояли в очереди в булочной. Увидев меня, она обрадовалась, улыбнулась. Только улыбка показалась мне грустной.

— A-а, Сережа, — кивнула она. — Что не зайдешь никогда? Тома говорила, что в шахматный клуб бегаешь.

Я тогда увлекался шахматами.

— Бегаю.

— Вот и Томочка у меня все ходит на какие-то санитарные курсы. Зачем ей это?

— Пригодится.

— Не знаю, — ответила Мария Сергеевна.

Она пожаловалась, что Тамара очень переменилась. Нервная стала, нетерпеливая. Слова поперек не скажи, так и ощетинится вся. Уж она ль ее не любила, не лелеяла. Из-за нее больше и второй раз замуж вышла, думала, доченьке нужен отец. А вишь, как получилось: не наладились у них отношения с Василием Степановичем. Думалось, мужчина в доме поавторитетнее для девчонки, построже. Потому и не перечила мужу, когда он упрекал Тамару, требовал быть поразборчивей в выборе подружек и дружков, самой побольше за уроками сидеть, и подружки чтоб не бегали, не сплетничали, а посерьезнее домашние задания выполняли. И жалела она дочь, тайком от мужа баловала ее сладостями да девичьими погремушками, платьями новыми хотела сгладить мужнину суровость.

— Беда нынче с ребятами, — сетовала Мария Сергеевна. — Все стали такими учеными, понимающими. И все норовят поучать родителей.

Я не нашелся, что ответить ей, и лишь кивал головой. А Мария Сергеевна вспомнила о Боре: мол, в дом не заходит, а провожает Тамару до подъезда каждый день. Не хочет Василий Степанович, чтоб они дружили, и все тут. Говорит: не пара он ей. Дурное влияние оказывает. Дружки-то у него подмоченные. Оськин и прочие.

Я сказал, что Оськин очень переменился.

— Все равно, — не согласилась Мария Сергеевна. — Горбатого, говорят, только могила исправит.

Она, конечно, не права. Но я не стал спорить. Попрощался и вышел из магазина.

В другой раз мы виделись, когда Тамара пригласила меня на свой день рождения. Оказалось, что отчим уехал в командировку, и Мария Сергеевна сама предложила дочери отметить праздник. Мария Сергеевна была очень оживлена в тот вечер. Накануне она вместе с дочерью бегала по магазинам, закупая угощение, сама приготовила пирожные с кремом и пирожки с мясом, поджаренные на постном масле. И весь тот вечер была весела и подвижна, каждому из нас спешила угодить, предупредить любое желание, то есть сделать так, чтобы всем было приятно и радостно. Но эта ее излишняя услужливость, казалось, только стесняла ребят и саму виновницу торжества. Тамара, все время настороженно поглядывавшая на мать, сказала наконец, поймав Марию Сергеевну на пути из комнаты в кухню: