Николай Студеникин - Невеста скрипача

— Что, дрезина пришла? — спросил Митрофан Капитонович, снимая валенки с трубы отопления.

— Ну, — ответил студент, — с почтой.

Кроме почты дрезина привезла с узловой станции шофера Цапленкова, молодого слесарька Мишку Крамаренко и Зою Плаксину, путевую рабочую четвертого разряда. С ними вместе прибыли и слухи.

В мешке с почтой, помимо серых казенных пакетов, тощей связки личных писем, газет за всю неделю — для подписчиков и вагон-клуба, лежали журналы «Путь и путевое хозяйство» и «Вокруг света» — для главного инженера. Главным, кстати, его никто не называл: во-первых, он был здесь единственным инженером вообще, а во-вторых, больно уж молодо выглядел, совсем мальчишка. По имени его тоже никто не звал, а по отчеству и подавно. «Инженер» — в глаза и за глаза. А Зоя Плаксина окрестила его монахом. Что ж, на то у нее нашлись свои веские основания.

Зоя ездила в дорожную больницу, где пролежала три дня. Пребыванием в больнице она осталась очень недовольна. Врач, молодой и обходительный мужчина, не теряя своей обходительности, дать Зое больничный лист отказался наотрез. Выдал справку на простой бумаге, бухгалтерия такую не оплатит, да и показывать такую не совсем ловко… С горя Зоя закатилась к двоюродной сестре и прогостила у той десять дней, пережидая метели.

Шофер Цапленков был мрачен и сразу отправился к себе в вагон. Даже получку не пошел получать. Его к себе вызывал районный прокурор — для беседы. Когда Цапленков, потея от страха, переступил порог прокурорского кабинета, прокурор усадил его на стул и тихим голосом, вежливо разъяснил, что по существующему законодательству родители несут ответственность за своих несовершеннолетних детей, а если не хотят или не могут воспитывать, кормить, поить, обувать и одевать их лично, то обязаны оказывать им постоянную материальную поддержку, а называется это «алименты». Еще прокурор что-то говорил о каком-то «регрессивном акте», и Цапленков понял, что от алиментов ему не отвертеться, против него закон. Он притих, задумался и, против обычая, даже не выпил на станции.

Мишку Крамаренко вызывал военкомат. Там его в очередной раз обмерили, обстукали и заставили вместе с другими допризывниками пробежать на лыжах десять километров — кросс. Лично сам военный комиссар поинтересовался, почему это Мишка до сих пор не комсомолец, посоветовал вступить и сказал, что тогда, возможно, Мишку призовут на флот. Потом Мишке выдали повестку на расчет и велели готовиться к призыву, а как это делается, позабыли объяснить. Возвращался Мишка гордый и довольный. Он в сотый, может быть, раз мысленно примерял на себе полосатый тельник, фланельку, брюки-клеш и радовался своему замечательному морскому будущему.

Из слухов ни один впоследствии не подтвердился.

Месяц назад Митрофан Капитонович послал сыну своему Леньке, Кортунову Леониду Митрофановичу, почтовый перевод на тридцать пять рублей с припиской: «В собственные руки». Теперь он ждал ответной весточки, но ее все не было и не было. Не привезли ее и на этот раз. Митрофан Капитонович очень огорчился.

— Эй, Долгий! — позвал кто-то.

Митрофан Капитонович, поморщившись, оглянулся.

— Долга-ай! Митрофан! — снова прокричал шофер Цапленков, сложив ладони дудочкой. — Эй, слышь? Дело есть! — Придерживая шапку, он подошел ближе. — Поговорить надо, слышь? Об важном! Пошли ко мне!

Митрофан Капитонович пошел, — как откажешь? В двух вещах нельзя отказывать человеку — в разговоре и в табаке. Эту истину Митрофан Капитонович очень хорошо усвоил. В своем вагоне Цапленков, сильно наследив валенками, нашел бутылку с мутноватым содержимым и выдернул затычку, сложенную из газеты.

— Садись, Митрофан, — пригласил он. — Чего стоишь? Сейчас врежем с тобой, побеседуем…

Самогон пахнул жженой резиной, перегоревшим трансформатором он пахнул, но пошел хорошо и сразу же согрел. Закусили консервами «Котлеты рыбные в томате», тридцать шесть копеек банка. «Дешево и сердито», — отметил про себя Митрофан Капитонович, закусив холодной котлетой и прочтя на банке название и цену.

— Слышь, Митрофан, ты алименты платил? — спросил Цапленков, сняв шапку и наливая еще по одной.

— А ты как думал? — Митрофан Капитонович вонзил вилку в последнюю котлету. — Платил…

Всего котлет в банке было три, и, подумав, Митрофан Капитонович разделил эту последнюю, третью, пополам.

— И сколько ж это получалось? — понюхав собственный, пахнущий бензином рукав, спросил Цапленков.

— А двадцать пять процентов — у меня один, — ответил Митрофан Капитонович, пережевывая котлетку. — Сын у меня, большой уже парнишка! Друг Виталька писал, что в педагогический институт поступил. Тренер будет, как выучится. По баскетболу. Высокий вырос, — переполненный отцовской гордостью, улыбнулся Митрофан Капитонович. — Как я!

— Да-да, как ты, по баскетболу, мячик в корзинку кидать… — рассеянно согласился Цапленков. — А вот если двое, тогда сколько? Ползарплаты?

— Нет, ползарплаты — это много, — ответил Митрофан Капитонович, продолжая улыбаться. — Тридцать три процента — вот сколько, если двое! Одну треть. У тебя разве двое?

— Двое. Девки обе, — глядя в стол, ответил Цапленков. — Младшую родила, когда мы уж разошлись. Я вербовался как раз, комиссию проходил, а они из роддома приехали, деверь привез. Посмотреть, стерва, не пустила! — Цапленков звучно и страшно скрипнул зубами.

— Будешь платить. — Митрофан Капитонович, чтобы успокоить, положил Цапленкову руку на плечо. — Вырастут — тогда все расскажешь. Что почем. Письмо напишешь или еще как…

— Нет, тебе легче, — перебил, не дослушав, Цапленков. — Пацану еще можно объяснить, а девкам… С себя копий понаделает! — Он кулаком стукнул по столу так, что закачались стаканы и бутылка. — И волнует меня, Митрофан, что не мои это девки! И я вроде белый, и сама она с рыжинкой, и родня ее… А девки темненькие обе. Брюнетки, значит.

— Может, в бабушку там, в деда?.. — осторожно предположил Митрофан Капитонович.

— В чью бабушку? В чертову? — со злой слезой в голосе заорал Цапленков. — Когда я детдомовский с войны, своих не помню! Знаю, что с Кубани я, а больше ни хрена не знаю… А ихняя порода все рыжие, как один!

— Потому и ушел? — спросил Митрофан Капитонович.

— Жизнь заставила, вот и ушел, — хмуро ответил Цапленков.

А Митрофан Капитонович от своих не ушел. Его, если правду говорить, выгнали. А это совсем другое дело.

Отбывая срок, Митрофан Капитонович работал прилежно, ни в актив не лез, ни к блатным не прислонялся — держался в стороне, насколько позволял рост, незаметно. Ждал свободы — светлого часа. Сдружился он только с одним эстонцем — Энделем того звали. Тоже высокий был и молчаливый, иногда казалось — немой. Вечерами, перед отбоем, Митрофан Капитонович байки ему рассказывал — те, что для Леньки, сына своего, сочинял. Эндель вслушивался и кивал, хотя вообще-то по-русски понимал с трудом, с пятого на десятое.