Николай Студеникин - Невеста скрипача

Но Шурик не оглянулся. Он твердо, как на строевых занятиях, ставил ноги.

— Шпана чертов! — нерешительно добавил Батищев из-за своего неприступного забора. — Хулиган!

Песик, пересидевший грозу в будке, вылез, встряхнулся и громыхнул цепью. Потом потянулся и гавкнул. Тоже нерешительно. Батищев схватил палку и огрел пса что было силы. Пес, обиженно визжа, снова забился в будку.

Бабка Мотя, спасаясь от набиравшего силу солнца, накинула на голову платочек.

— Шура, а там мамка твоя пришла, — пропела она, улыбаясь и заглядывая Шурику в лицо. — Волнуется, что тебя нету. Чемоданчик-то не забудь… И сколько я ей, матери твоей, говорила, а она все свое: ночная кукушка, мол, все равно перекукует. Упрямая она, Шурик, мамка твоя, вот и не прижились они вместе…

Школьники куда-то исчезли. Остались посреди улицы только половинки кирпичей, обозначавшие ворота. Шурик поднял легкий чемодан и пошел домой, пыля сапогами.

Мать показалась Шурику очень маленькой и совсем старой.

— Сынок, — сказала она и заплакала.

Шурик погладил ее по голове и повторил:

— Мам, ну, мам, ну, не надо, мам…

Кое-как успокоившись и вытерев глаза полотенцем, мать захлопотала, собирая на стол. Шурик сел, далеко вытянув ноги в пыльных сапогах, и задумался. Мысли перескакивали с одного на другое и мелькали, мелькали…

— Я на вокзале все глазоньки проглядела, — рассказывала мать, снова готовая заплакать, — думала уж: не приедет мой сыночек, там останется! Некому будет глазоньки мои закрыть… Хотела сразу на работу. Потом — нет, думаю, зайду. Мотя сказала, Что ты тут…

Она снова обняла сына, уколовшись о его многочисленные значки. Всхлипнула:

— Ушла она от нас. Одних чулок снашивала на всю зарплату. Заразы боялась, ела отдельно. По дому тоже ничего. Не подошли мы ей, сынок!..

— Знаю, все знаю, — жестко ответил Шурик, высвобождаясь из объятий. — Сообщили уже, успели!

Поправив ремень, он прошелся по комнате. Заныли половицы. «Сон, — подумал Шурик, — все сон».

— Я теперь, Шура, курочек держу, — неожиданно перескочила мать. — Шесть несушек с петушком. Может, яичка выпьешь свежего? Несутся плохо, не знаю, что и делать… Ой, мне ж на работу идти, — спохватилась она. — Не отпускают. Еле на два часа отпросилась — тебя встретить. А ты кушай, голодный небось. — И она снова заплакала.

— Ладно, ладно, — сказал Шурик, пальцами, осторожно, поднимая материн подбородок. — Ты не плачь. Москва слезам не верит. Воскресенье — и работать. Безобразие!

— Так болезнь не спрашивает, когда будний день, а когда праздник, — ответила мать. — Сменять некому, сынок. Все грамотные стали, никто к нам работать не идет. А то б я на весь день отпросилась, — виновато объяснила мать. — Ты, Шура, не ходи никуда, — попросила она. — Полежи, ладно? Отдохни после дороги.

— А ты не задерживайся, — сказал Шурик и ласково погладил мать по голове. — Ничего…

Он проводил мать до калитки и долго глядел, как она идет по улице, склонив голову к плечу. Волны жалости захлестывали его. В горле комом стояли невылившиеся слезы. «Чинить надо, — подумал он, трогая серые колья, на которых едва держался старый забор. — Ладно, потом… потом».

Все трогая, ко всему прикасаясь, он медленно обошел дом. Резко подтянул гирю на старых ходиках.

Распахивая окно, вспомнил веселого дядю Григория. Это он, напевая: «Приеду весною, ворота открою…» — поменял старые глухие рамы на эти, со створками. Новые рамы замечательно пахли олифой. Мать запрещала лишний раз открывать окно — боялась, что сломаются или потеряются шпингалеты, которые считались дефицитом.

Постояв у раскрытого окна, Шурик вернулся в комнату. Ткнул в клавишу старой радиолы. В эфире хихикали — шла веселая воскресная передача. Шурик выключил — не до смеха. Залез в серую коробку с пластинками.

Все они, кроме одной, были Нинкины, а пластинку про «город над вольной Невой» Шурик купил сам. Давным-давно, когда и проигрывать-то ее было не на чем. «Ушла, а приданое свое забыла», — перебирая их, усмехнулся Шурик.

Взял одну в руки, подержал и лениво, не читая названия, выбросил в распахнутое окошко. Пластинка, бесшумно вращаясь, вылетела и блеснула на солнце. Она упала в ржавую картофельную ботву, распугав кур, и не разбилась.

— Хорошо, — сам себе сказал Шурик и подошел к столу, хотя есть давно расхотелось.

В щербатой тарелке со сплетенными буквами «МПС», почищенная, порезанная и политая постным маслом, лежала рыжая селедка без хвоста. Шурик грустно усмехнулся, вспомнив детство. Мать запрещала ему, маленькому, есть рыбьи хвосты.

— Не ешь, — говорила она, — а то у самого хвостик вырастет!

И Шурик не ел, боясь, что у него и на самом деле вырастет хвост. То-то позору будет! Не ел он рыбьи хвосты и позже, когда подрос, и мать всегда съедала их сама — не боялась, а может, и любила.

— Да-а, дела, — сказал Шурик, чувствуя, как щиплет в горле. — Шурик! Почему — Шурик? Из милиции. Нет, это же надо! А? Из милиции — и тоже Шурик…

Он повалился на кровать, на тощий матрац, списанный когда-то из купированного вагона, и с обидой вспомнил, как после свадьбы тащил от тещи приданое — перину в синюю широкую продольную полосу. Крапал легкий дождик, перина была обернута в прозрачную клеенку и перевязана шпагатом. Она вяло пузырилась, как надувная игрушка, из которой выходит воздух. Встречные мальчишки, — а их было много как никогда, — глядя на краснолицего, страдающего Шурика, строили рожи и смеялись. Нина независимо шла поодаль, делая вид, что перина и все происходящее ее совершенно не касаются.

Сейчас эта перина, должно быть, лежала у Батищева во времянке, за занавешенным окном. Нина завтра приедет в город и будет спать на ней со своим милиционером, как спала она на ней и вчера, и позавчера, и месяц назад, а Шурик ничего не знал об этом.

— Но почему именно милиционер? — спросил он у самого себя.

С милицией он встречался всего два раза в жизни — когда получал паспорт и когда бросил школу.

А школу Шурик бросил в восьмом классе. Ему очень хотелось стать самостоятельным человеком. На заводе, куда он устроился учеником слесаря в инструментальный цех, его заставили пойти учиться в вечернюю школу. Но школу Шурик посещал редко. Он предпочитал проводить вечера в компании друзей. Компанией верховодил Витька Бирюков, по прозвищу Бирюк.

Приходя с работы домой, Шурик безо всякого интереса обедал — хлебал какой-нибудь супчик или щи, черпая ложкой из кастрюли, которую мать, уходя в больницу, заворачивала в свою старую шинель и накрывала подушкой. Они с матерью так и питались всегда — суп, хлеб, чай. Второго не было в обычае. Котлеты мать делала только в праздники, раз в полгода. И что это были за котлеты…