Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

Манчино пришел сюда не ради Никколы, а поговорить с Боччеттой, но это подождет, время есть. Он задумчиво разглядывал трещины в стенах обветшалого дома: да, захоти кто влезть наверх, опора найдется, и для одной ноги, и для другой, очень даже возможно, причем без особых усилий, забраться через окно в каморку Никколы, прямиком в ее объятия. И даже если ставни будут на ночь закрыты и заперты, доски-то все равно трухлявые, непрочные, толкни посильней — они и развалятся.

Однако ж поймав себя на этаких мыслях, он рассердился, а потом ощутил стыд и печаль.

Ты погляди на себя! Кто ты такой? — напустился он на себя. Все еще воображаешь, что ты школяр? Оболтус и голодранец — вот ты кто, дурак и шут гороховый. Конюх, а по случаю и головорез, и всю жизнь прикован к этой убогой нищете. Вот каков ты есть, да и годы твои уже не вешние, не ровен час, понесут ногами вперед, заталдычат: De terre vient, en terre tourne [10] Из праха пришел и в прах возвратишься (франц.). . Господи, как же так вышло, что юность моя миновала, как это сталось, когда? Не пешком она удалилась и не в седле, просто я вдруг заметил, что ее уж нет. А ты, дурень, собрался теперь к Никколе, выпрашивать клочок любви? Эх, дать бы тебе пинка, да такого, чтоб ты со всего размаху плюхнулся наземь, и поделом. Не ты ли, еще когда был в здравом уме, клялся более не приступать к ней со своими убогими, затхлыми и прогорклыми чувствами, которые, по-твоему, называются любовью? Так нет же, опять ты здесь, ибо рассудок тебе не указчик. Любовная тоска? Ты смешон, и боль твоя вроде как у осла, когда его колючкой понукают к работе. Куда ты лезешь, с твоей-то физиономией? Это ж не лицо, а подлинно харя! Глаза запали, взгляд тупой, щеки в морщинах, как старая, скукоженная перчатка из бараньей кожи, выброшенная за ненадобностью. И ты, урод, хочешь от нее любви, а ведь знаешь, она не обращает на тебя внимания и завела шашни с другим. Гордости у тебя нет, ты хуже и презренней, чем крыса. Дурень! Остолоп! Катись отсюда!

Наконец он взял себя в руки и, уже не глядя на окно Никколы, двинулся сквозь колючие дебри к фасаду. Как выяснилось, стучать в дверь было незачем: стоя у своего оконца и слушая нищенствующего монаха, который вымаливал благочестивое подаяние во славу Святой Троицы, Боччетта являл и монаху, и Манчино, и всякому прохожему свою мерзкую физиономию.

— Не иначе, — он огорченно покачал головой, будто сожалел, что кто-то сыграл с бедным монахом дурную шутку, — не иначе как вас нарочно, по злобе направили не по адресу, ведь всякому ведомо, что в этом доме милостыню не подают.

Монах, однако, ходил по дворам не один день и прекрасно знал, что с первого раза мало кто подает. Тут надо дважды, а то и трижды повторить, что человек в этом мире гость и что благое дело поможет убавить срок в чистилище.

— Подайте, сударь, — уговаривал он Боччетту, — ради милосердия Господня и ради заслуг блаженного святого, учредившего наш орден. Ваше подаяние вам же на пользу и пойдет. Ибо Господь помнит тех, кто почтил Его своею щедростью. Все милости идут от Господа.

— Верно, — сказал Боччетта и, заметив Манчино, бросил на него насмешливый взгляд. — Это всякий знает. Точно так же, как то, что горячие сосиски идут из Кремоны.

— Маленькое пожертвование, — не унимался монах. — В свое время, на перепутьях иного мира, оно укажет вам дорогу. Я ведь прошу совсем немного. Кусочек сыра, яйцо, ложку смальца, как говорится, подаяние и месса отпускают грехи.

— Удивляете вы меня, добрый брат, — отозвался Боччетта. — Смалец, сыр, яйцо — я что же, пир вам должен устроить? Никак забыли, что среди всех казней, которые Господь назначил человечеству, числится еще и голод? Пытаясь избавить себя от этого, вы нарушаете волю Господню. Разве это по-христиански, спрашиваю я вас, разве справедливо?

— Очень уж мудреные вещи вы говорите, — сказал монах, смешавшись от нежданного укора. — Я ведь не богослов, а просто неученый монах. Одно я знаю: в этом мире мы живем, чтоб помогать друг другу в невзгодах. Иначе какой от нас прок-то на земле?

— Помогать друг другу? — Боччетта прямо зашелся смехом. — Что за мысль?! Нет, добрый брат, помогать другим противно моей натуре, я не из таковских, вдобавок тут не избежать трат и расходов, от которых мне никакого профиту. Вы меня поняли, добрый брат? Тогда ступайте постучите в другую дверь!

Вконец заробевший монах, уже почти оставив надежду, предпринял последнюю попытку уломать Боччетту:

— Подумайте о том, что Господь создал человека добрым и для благих дел!

— Что-о? — вскричал Боччетта. — Что вы сказали? Добрым и для благих дел? Лучше замолчите, не то я помру со смеху. Добрым и для благих дел! Это уж слишком, довольно, у меня прямо челюсти болят, замолчите!

Монах подхватил свой меток для подаяний, закинул его на плечо.

— Прощайте, сударь! Пускай Господь в милости Своей просветит вас. Свет-то вам, поди, очень пригодится.

Он зашагал прочь, а поравнявшись с Манчино, доверительно ему кивнул, остановился и сказал:

— Если вы к нему тоже по делу, дай вам Бог побольше терпения и удачи, я-то совсем уморился говоривши. Он из таких, кто даже на веру ни единого медного кваттрино из рук не выпустит… просто в голове не укладывается.

— Этот человек, — объяснил Манчино, — никому на свете не желает добра, даже себе. На хлеб, который он ест, свинья и та бы глядеть не стала.

— Эй вы! — окликнул Боччетта Манчино, меж тем как монах, качая головой, пошел дальше. — Коли ищете ссоры, то напрасно стараетесь, толку не будет. Можете бранить меня последними словами, лаять и костерить, ежели вам в охотку, мне все равно.

— Я пришел предупредить вас, — сказал Манчино. — Берегитесь, вам грозит опасность, чего доброго и убить могут. Немец не на шутку на вас ополчился.

— Какой немец? — без всякого любопытства спросил Боччетта и на мгновение задумался. — Чтоб мне пропасть, коли я знаю, о чем вы толкуете.

— Разве не приходил к вам один такой требовать свои дукаты, а вы разве не отказались их вернуть? — напомнил Манчино.

— Вон вы о ком! — сказал Боччетта. — Я-то было запамятовал. В наказание за грехи ему втемяшилось, что он должен стребовать с меня столько-то там дукатов — десять, что ли. Явился сюда и начал приставать, только и разговору что об этих дукатах, насилу я от него отвязался.

— Вы глядите, чтоб эта история не кончилась для вас плачевно, — сказал Манчино. — Немец оскорблен и вломился в амбицию, прямо обезумел от злости и готов пуститься во все тяжкие.

Боччетта скривил свой и без того кривой рот в насмешливой ухмылке.

— Пускай приходит, — небрежно заметил он. — Уж я его встречу как положено. Иной идет за шерстью, а уходит сам остриженный.

— Я знаю, — с укором сказал Манчино, — в пакостях вы изрядно наторели, и деньги, что попали к вам, даже если они чужие, вы будете держать мертвой хваткой…