Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

Бехайму показалось, что Манчино просто решил содрать с него побольше денег, и он с досадой воскликнул:

— Меньше слов! Назовите вашу цену! Что вы ходите вокруг да около, от этого толку чуть. Говорите прямо! Я не любитель обиняков.

— Вы пришли напрасно, — упавшим голосом сказал Манчино. — Я не могу вам служить, сударь, ибо такое дело, как это, с его особенными обстоятельствами, нужно готовить со всем тщанием, а у меня на это нет времени. Да и рука уже не та, что раньше, легко может случиться, что я навлеку неприятности и на вас, и на себя.

— Поймите меня правильно, — не отставал Бехайм. — Часть денег я отсчитаю вам сей же час, за этим столом, как только мы придем к согласию.

Манчино отмахнулся.

— Я-то хорошо вас понимаю, а вот вы меня, как видно, нет, — сказал он. — Я не могу вам служить и причины назвал. Вдобавок учтите, Боччетта старик. Много ли славы — связываться с ним.

— Да вам никак слава нужна? — заволновался Бехайм. — А деньги, которые можно заработать на этом деле, причем с легкостью, вас не интересуют?

— Ради денег пусть кто другой старается, — решил Манчино. — Мне эти деньги без надобности. И давайте закончим разговор, продолжать его бесполезно. А теперь, с вашего разрешения…

— Что ж это на вас нашло? — озадаченно вскричал Бехайм. — Всего несколько минут назад вы говорили вполне разумно, а теперь хотите бросить меня в беде? Хотя прекрасно знаете, сколь это для меня важно. Как же мне выручить мои дукаты, которые этот мошенник противозаконно присвоил?

— Коли хотите — дам совет, — сказал Манчино, вставая. — Не торопите события, пускай они идут своим чередом, наберитесь терпения и не совершайте опрометчивых поступков. Все образуется. Нынче вы понесли убыток из-за Боччетты, завтра сами кого-нибудь в убытке оставите.

— Черт побери! — разозлился Бехайм. — Вы что городите? Хватит болтать чепуху! Вот только что вы уверяли, что он свое получит и что я могу на вас положиться. А теперь, когда надо браться за работу и употребить кинжал ради благого дела, — теперь вы струсили?

— Да, наверно, — сказал Манчино. — Такая уж у меня натура.

— Вы трус и бахвал! — напустился на него Бехайм. — Обманщик, воистину француз-голодранец! Вертопрах и самохвал!

— Ладно, коли вам это в удовольствие, можете и так меня называть, отозвался Манчино. — А раз вы теперь все сказали, ступайте с Богом! Да, сударь, самое лучшее для вас — поскорее отсюда исчезнуть, потому что не ровен час у меня лопнет терпение.

Левой рукой он стиснул рукоять кинжала, а правой повелительно указал на дверь. За соседними столами тем временем смекнули, что тут разгорается ссора, и резчик Симони встал, намереваясь унять противников.

— Эй! — воскликнул он. — Который из вас двоих вздумал затевать тут свары и смуту?

— Неужто немец сызнова упился? — полюбопытствовал кто-то из камнерезов.

Манчино успокоительно махнул рукой: дескать, пустяки, не обращайте внимания. И пояснил:

— Всяк по-своему с ума сходит, и вот он вбил себе в голову, что непременно должен сделать из Боччетты честного человека.

— Честного? — завопил Бехайм. — При чем тут честность? Я хочу получить свои семнадцать дукатов!

Все так и покатились со смеху, и смеялись от души, до слез, кивая головой, а пуще всех веселился художник д'Оджоно.

— Речь, стало быть, о семнадцати дукатах? — воскликнул он. — А наш заклад? Он еще в силе? Вы поставили два дуката против моего одного.

— В силе, — мрачно сказал Бехайм.

— Тогда, — вскричал художник, — два дуката, считай, у меня в кармане. Ведь вы, немцы, знамениты тем, что держите слово.

— Да, мы свое слово держим, — сказал Бехайм, громко, с нажимом, чтобы слышал Манчино, который, будто все это его уже не касалось, подсел к органисту Мартельи и завел с ним беседу. — Но не рано ли вы радуетесь?! Не знаю, чем это дело кончится для Боччетты, останется он цел и невредим или нет, но я свои семнадцать дукатов верну, будьте уверены, уж я себя знаю. Так что раскошелиться придется вам, а не мне!

— Семнадцать дукатов с Боччетты! — вздохнул брат Лука, не поднимая глаз от столешницы, где мелком записал и доказал алгебраическую теорему. Как вы себе это представляете, сударь? Если б этот Боччетта за полскудо мог вызволить из чистилища родного отца, он бы и тут денег не дал.

— А я вот не понимаю, — вставил камнерез, — как это в теперешние времена, когда христианскому миру грозят моровая язва и войны, вы способны думать об этаких пустяках.

— Я хочу вернуть мои деньги — по-вашему, это пустяки? — возмутился Бехайм. — По-вашему, дукатов у меня куры не клюют?

— Послушайте доброго совета, — сказал Альфонсо Себастьяни, молодой аристократ, оставивший свое поместье в Романье, чтобы учиться у мессира Леонардо искусству живописи. — Ложитесь пораньше спать, ешьте легкую пищу, спите подольше и побольше. Может, тогда и увидите во сне свои денежки.

— Избавьте меня от вашей болтовни, сударь, она мне надоела, обрушился на него Бехайм. — Я свои деньги верну, пусть даже сперва мне придется переломать Боччетте все кости, одну за другой.

— А что скажет ваша возлюбленная, — с любопытством и легкой насмешкой вставил художник д'Оджоно, — если вы этак с ним обойдетесь?

— Моя возлюбленная? Да что вы знаете о моей возлюбленной? — спросил Бехайм. — Я не докучал вам рассказами о том, кто здесь, в Милане, моя возлюбленная. О ком вы толкуете?

— О Никколе, ведь она и есть ваша возлюбленная, — ответил д'Оджоно. Что ни день вас видели в крестьянском трактире возле монцской дороги, и там вы ждали ее. А она, точно лань, бежала к вам в своем единственном приличном платье.

Бехайм вскочил и яростно огляделся по сторонам, словно здесь, в трактире, его окружали смертельные враги.

— Да как вы смеете, сударь, вмешиваться в мои дела? — возмущенно осадил он д'Оджоно. — Не все ли вам равно, кто моя возлюбленная? Допустим, это она… так вот: платьев у нее будет сколько угодно, уж я позабочусь. Но, черт меня побери со всеми потрохами, при чем тут Боччетта?

Теперь настал черед д'Оджоно удивиться и впасть в замешательство.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Вы что, прикидываетесь или вправду не знаете, что она дочь Боччетты?

— О-о, — простонал охваченный ревностью Симони, — дочка ростовщика, Никкола… значит, он ее возлюбленный? Значит, это с ним она… с этим немцем…

Точно затравленный собаками кабан, Бехайм глядел на них остановившимся взором.

— Что вы такое говорите? С ума посходили, не иначе! — выкрикнул он, уже зная, твердо зная, что они говорили правду, и по сердцу его словно ножом полоснули.

До самого рассвета, мучимый отчаянием и яростной болью, гонимый своими смятенными мыслями, он бесцельно бродил по городу, кружил узкими темными улочками, пока они не вывели его к обводной стене и каналу Навильо с крестом св. Евстахия, где начинались живые изгороди и садовые ограды, и к воротам новой богадельни, из окон которой пахло свежим хлебом, еженощно выпекаемым за счет Мавра, а потом долго шагал обратно, пока не добрался наконец до Рыбного рынка и мимо лавок менял не вышел к ратуше, а оттуда на Соборную площадь. Там он, смертельно усталый, рухнул на ступеньки портала, но, не в силах успокоиться, тотчас же вскочил и возобновил свое безрадостное блуждание.