Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

Когда Бехайм снова наведался в «Барашек», трактир был освещен не приветливым огнем камина, а тусклым светом двух коптящих масляных ламп, подвешенных к черному от сажи потолку среди колбас и луковых косиц. Оглядевшись, Бехайм узнал среди посетителей лысого усача, который отрекомендовался наставником трактирных новичков, и еще кой-кого из молодых художников и ремесленников, в чьем обществе изрядно захмелел в тот первый вечер. Человек в монашеской рясе, про которого говорили, что он преподает математику в университете Павии, тоже сидел за столом, с мелком в руке, погруженный в созерцание своих геометрических фигур. Манчино Бехайм не увидел, хотя непременно желал с ним говорить, ведь и на сей раз он пришел сюда только ради Манчино, пусть даже вино, поданное тогда хозяином, и осталось в памяти приятным воспоминанием. Теперь, когда он твердо решил, что Никкола, о которой он, впервые придя в трактир, не знал ничего, даже имени, поедет с ним, что он ее любит и намерен на ней жениться, — теперь ничто не удерживало его в Милане, нужно было только довести до конца историю с Боччеттой, получить свои семнадцать дукатов, а для этого требовался помощник, который умеет обращаться с дубинкой, да и кинжал в случае чего в ход пустить может.

На вопрос о Манчино хозяин скривился, будто, ненароком куснув камень, сломал себе зуб, и издал короткий горький смешок.

— Манчино? — воскликнул он. — Вы ищете его здесь? Нынче? А его светлость герцога и его высокопреосвященство кардинала-архиепископа Миланского вы в моем доме, часом, не ожидаете найти? Дукат, сударь, деньги большие, за день не промотаешь, даже с десятком потаскушек, которые всегда рады гульнуть на дармовщинку. Но вы правы, с него станется, он такой.

— Я вас не об архиепископе спрашивал, — досадливо, сказал немец, — и меня не волнует, сколько он содержит продажных девок и как с ними развлекается. Я спрашивал о Манчино.

— Так вы не знаете? — удивился хозяин. — Ну да, вы ведь чужеземец, оно и понятно. Так вот: когда у Манчино в кармане звенят монеты, искать его нужно в других трактирах и харчевнях этого города — где-нибудь там вы его непременно найдете: в «Журавле», в «Колокольчике», в «Челночке» либо в «Шелковице», ко мне он заявится, когда все спустит до последнего медяка, но уж тогда придет, будьте уверены. «Хозяин! — скажет. — Не нальешь ли мне в долг? Будь христианином, хозяин, подумай о вечном блаженстве!» Вот такой он человек, да и все они такие, кого вы здесь видите, художники ли, камнерезы ли, органисты ли, поэты ли, коли знаете одного, стало быть, знаете всех, и вот тот, в монашеской рясе, ничем от них не отличается, сколько недель прошло, а он ни единого кваттрино из кошеля не вынул, сидит тут, расходует мои мелки и портит столы своей писаниной… да, речь о вас, досточтимый брат, я аккурат объяснял этому господину, который спросил о вас. как хорошо вы разбираетесь в книгах и во всяких ученостях… н-да, они все такие, а я, сударь? Мне себя упрекнуть не в чем, разве что в излишней доброте. Вы знаете, сударь, я человек добродушный, терпеливый, но и моему терпению есть предел, я себя дураком выставлять не позволю, все, баста, сударь, мое слово твердое.

— Значит, вы полагаете, у него завелись деньги? — перебил Бехайм хозяйские сетования.

— Тут, в трактире, об этом все знают, — сообщил хозяин. — От кого только я не слыхал, что вчера в «Колокольчике» он разменял дукат. Дукат, сударь! Манчино! Получил он его якобы от мессира Беллинчоли, тоже стихотворца, но большого барина, на службе у его светлости герцога. Говорят, за несколько строчек, которые по заказу мессира Беллинчоли сочинил для герцогского двора. Да можно ли в это поверить? Дукат за несколько строчек? Вот ежели бы он по заказу угостил кого кинжалом, я бы скорее поверил, тут он и впрямь мастер. Но за стишки? Со смеху помрешь. Коли за стишки вправду платят добрыми, тяжелыми дукатами, тогда и мне надо бы кропать вирши да поэмы, заместо того чтоб стоять здесь да подавать всяким сумасбродам и простакам доброе фурланское вино. Да, сударь, и я бы этак-то не прочь. Ну а теперь… чего изволите? Прикажете кувшинчик кастильонского «вино санто»? Его все хвалят, кто ни пробовал.

С кувшинчиком и оловянным кубком Бехайм устроился за столом, неспешно, по глоточку, смакуя восхитительное «вино санто», и мало-помалу его объяла блаженная усталость, а пока он, подперев рукой лоб, думал о Манчино и, прихлебывая вино, размышлял, за сколько дней этот головорез и трактирный стихоплет промотает свой дукат, до слуха его доносились путаные обрывки разговоров, которые веля сидевшие вокруг художники и ремесленники.

— Ох и времена настали! Во имя Господа и Пресвятой Богородицы никто нынче даже на медный кваттрино не раскошелится.

— В общем, для начала мне нужно было некоторое количество хорошей синей краски, вот я ему и сказал…

— Умеет он не много. Цветы, травы и мелкие животные ему еще вполне удаются. Но по дурости он вбил себе в голову…

— Зря я не послушал отца и не стал трактирщиком, ведь за хорошую стряпню…

— Как встречу ее, так сразу останавливаюсь, даже когда спешу, и гляжу ей вслед, просто не могу иначе.

— Досточтимый брат, я не ученый богослов. А вы опять же ничего не смыслите в живописи и потому не можете говорить…

— Задумал изобразить на пяти больших досках житие своего святого покровителя, потому что этому олуху, как он сам твердит, еще и славы охота.

— Так вот, для начала я ему говорю: ступай купи унцию лака, только самого лучшего, какой есть в Милане.

— Математика пронизывает и просветляет человеческую жизнь, и я, как ревнитель математики, знаю…

— Ведь искусствами — так говорил мне отец — не прокормишься и на платье не заработаешь.

— Как ревнитель математики вы понятия не имеете, сколь трудно написать вращающийся или сверкающий глаз.

— Ну, это уж ты хватил. При всем уважении к музыке ее никак нельзя назвать сестрой живописи.

— А коли самолучшего лака здесь не найдется, ничего не покупай, говорю я ему, принесешь мне полкарлина обратно!

— Я и нынче встретил ее и долго провожал взглядом, но что проку?

— По скудоумию своему он теперь полагает себя корифеем и светочем итальянского искусства, и разубедить его, увы, невозможно.

— Заговорить с нею? Не так это просто! И потом, ты погляди на меня! Лысый, грузный, ну сам посуди, гожусь я в печальные воздыхатели? А уж про годы мои я вообще молчу!

— Она не умирает, едва родившись, как музыка, но во всей славе и величии живет в веках…

— Да, я с детства мечтал стать художником…

— Чуть не каждый день встречаю ее, большей частью возле церкви, куда она ходит к мессе.

— …И воздействует не как дыхание памяти, а как сама жизнь. — …И, на свою беду, стал.