Паскаль Рютер - Барракуда forever

— Черт возьми, — воскликнул он, — еще чуть-чуть, и я пущу слезу. Не дело так раскисать.

Самой мамы почти не было на рисунках, она появилась всего один раз. Она была вместе Наполеоном, они сидели напротив человека в белом халате. Атмосфера, окружавшая этих трех персонажей, была светлой и грустной. Теряясь в догадках, я спросил:

— А вот здесь — это вы где?

— А, это ерунда, Коко, одно приятное маленькое путешествие в компании твоей мамы, несколько месяцев назад. Мы тогда хорошо провели время. Если бы мне суждено было перевоплотиться, я хотел бы стать ее кистью.

Они ходили к врачу. Я был в этом уверен. Незадолго до развода.

Последние страницы альбома были белыми, как стены той больницы. Наполеону предстояло самому заполнить их, эти страницы.

— Хватит читать, — вдруг заявил он. — Время действовать.

Он надел свою кожаную куртку, совсем как раньше.

— Мы с тобой смоемся отсюда! Коко, помоги мне добраться до моего “пежо”.

Он почувствовал мою нерешительность.

— Давай, это будет наша последняя вылазка.

И опять полным нежности жестом он прикрывал меня рукой, когда тормозил: рефлекс водителя тех времен, когда еще не было ремней безопасности. Трижды проехав на красный свет, пять раз совершив обгон с нарушением правил, он остановился у парикмахерской, где едва можно было припарковать самокат.

— Мой император, по-моему, места маловато, тебе не кажется?

— Нет, в самый раз, нужно только вежливо попросить.

Толчок вперед, толчок назад, два разбитых вдрызг бампера — и машина кое-как припарковалась.

— Вот видишь, Коко, места более чем достаточно. Могут, если захотят, отобрать у меня права. А мне плевать, у меня их никогда не было.

Его манеру парковаться приветствовал целый хор клаксонов.

— Кому-то хочется получить кулаком в морду? — крикнул он в окошко. — Банда дикарей! Как разозлишься, сразу чувствуешь себя молодым!

Я разложил кресло, он в нем расположился. И показал на парикмахерскую.

— Ты хочешь привести себя в порядок? — спросил я.

— Просто хочу выглядеть презентабельно. Первое впечатление — всегда самое важное.

Сидя на стуле, я смотрел, как пряди его волос, словно хлопья снега, падают на пол. Мне нестерпимо захотелось поднять и спрятать хоть одну, но я не посмел. Наши глаза время от времени встречались в зеркале. Наконец парикмахер поднес зеркало к его затылку.

— Вам нравится? — спросил он.

— Отлично. Как тебе, Коко?

— Потрясающе.

— Может, еще подправить затылок? — спросил парикмахер.

— Вы собираетесь дать мне подзатыльник? — ответил Наполеон.

И они дружно рассмеялись. Когда мы оказались на улице, Наполеон замер в нерешительности.

— Я не хочу возвращаться домой, Коко. Поедем выпьем по глоточку. Потом может не получиться.

— Когда — потом?

— Потом — и все. В любом случае мне нужно кое-что тебе сказать.

Сердце у меня колотилось. Уже несколько недель мне казалось, что каждый раз у нас с ним — последний.

В кафе яблоку негде было упасть. Молодые, старые, семьями, поодиночке — казалось, все население Земли назначило здесь встречу. Наполеон поставил кресло среди детских колясок и самокатов.

— Как насчет кока-колы, Коко?

Я улыбнулся и кивнул.

— Две кока-колы! — громко скомандовал он, щелкнув пальцами.

Он оглядел зал. В глазах у него появился усталый блеск, который я уже научился распознавать. Сколько осталось до затмения? Четверть часа? Половина? Время работало на врага.

— Помнишь, Коко, я лежал в больнице? С прострелом. Помнишь? Я тогда все думал: почему людям не сидится на месте? Вечно то вправо, то влево. Даже на пять минут не остановятся.

— Помню.

Официант поставил перед нами два стакана кока-колы. Наполеон достал из кармана пятьдесят евро.

— Сдачу оставьте себе. Так вот, сегодня я нашел ответ.

Он горделиво посмотрел на меня. Я был немного разочарован. Я рассчитывал узнать тайну Наполеона, и…

— Да, я нашел ответ, и он совсем простой. Потому что им скучно, просто скучно. А когда человеку скучно, его одолевают нехорошие мысли. Особенно одна. Именно из-за этого все и мечутся туда-сюда — чтобы не думать, чтобы избавиться от этой мысли.

— От какой мысли?

Он разорвал зубами бумажную упаковку соломинки, дунул в пустой пакетик и отправил его в полет. Маленькая ракета несколько секунд парила над столами, пока не совершила посадку на прическу какой-то дамы, которая этого даже не заметила.

— Видишь ли, мне восемьдесят шесть лет, конечно, я не выгляжу на эти годы, но я их прожил.

— Да.

— Переведи в чемпионаты мира по футболу. Попробуй, это очень познавательно. Положи-ка расчет на стол. Дай посмотреть. Да, так и есть.

— Двадцать один с половиной.

Каких-то несчастных двадцать два кубка, даже меньше. У меня уже и то два прошло. А у папы — дюжина. К этому и сводятся наши жизни. К нескольким мировым чемпионатам. А в конце — финальный свисток.

— Есть над чем подумать, правда?

Мое сердце разрывалось, я изо всех сил старался не заплакать. Звуки вокруг нас сплелись в плотную ткань, и я мучительно барахтался в ней. Стук стаканов о стойку вонзался мне в мозг, словно в него вбивали гвозди. Мне хотелось бросить моего императора одного — и пусть сам выкручивается, как может.

— Ладно, Коко, время поджимает. Счетчик, постоянно крутится счетчик. Мне нужно тебе сказать кое-что еще, и это более важно. Ты готов слушать? Да? Это секрет…

Он замялся и заглянул мне в лицо, ища ободрения.

— Я никому не скажу, клянусь тебе, — успокоил я его.

— Молчок, да?

— И рот на замок!

Дед осмотрелся вокруг подозрительным взглядом, как будто за нами кто-то шпионил. Он напоминал встревоженную птицу.

— Понимаешь, Коко, с цифрами я еще худо-бедно разбираюсь, а вот с остальным… Я… э-э-э… — Он набрал побольше воздуха и выпалил: — Янеумеючитать! Все! Ты слышал! Уф, полегчало.

— Не умеешь?.. Читать?.. Ты хочешь сказать, что…

— Читать не умею, и все. И писать, естественно, тоже. Не так-то просто научиться. Так что ни слова. Все. — Он показал на афишу, извещавшую о скачках Гран-при. — Например, на этой афише я ни черта не понимаю. Только что там нарисована лошадь. Я так и не сумел научиться, сразу начинал психовать, так что пришлось жульничать. Всю жизнь. Даже мадам Тайандек ни о чем не догадывалась.

Я подумал о Жозефине, но не успел задать вопрос, как он меня опередил:

— Она ни разу не заподозрила. Ты же понимаешь, я не решился ей сказать. Особенно после того, как тогда, в такси, она спросила, люблю ли я романы не помню кого. Я сказал, да, обожаю. Так все и началось. Начинаешь врать и попадаешь в ловушку собственного вранья. Буквы, значки, запятые с точками — я никогда не понимал, как все это устроено. К тому же, когда ты постоянно в дороге, как в моей профессии, то стоит пересечь границу — и уже все равно ничего не поймешь, так какой смысл? А в боксе нужно уметь только прочитать страх или сомнение в глазах противника, а этого нет ни в одной книжке.