Георгий Караславов - Дурман

Наконец Иван сдался.

— Ну вот это дело! — хлопнул его по плечу Илия и, словно не замечая, какой у него бледный вид, предложил: — А теперь возьмемся за кукурузу.

— Да чего там, у тебя свои дела, я уж и сам… велика важность…

— Да брось ты, подсоблю, — он схватил мешок, приноровился, крякнул: — Оп-па!

Илия смеялся, шутил, но чувствовал, что в доме неладно, не смеется им, а плачется, но как раз поэтому хотел разрядить гнетущую атмосферу. К тому же у них он вроде как свой человек. Так было до смерти Минчо. А вот теперь он видел перед собой людей, которые словно босиком по угольям ходят, бросают друг на друга злобно-подозрительные взгляды, и одно цеплялось за другое: стоило свекрови злобно поджать губы, как мгновенно испуганно деревенела Тошка. Иван, словно пыльным мешком ударенный, а в тусклых глазах старухи то и дело вспыхивает дьявольское пламя. Илия краем уха уловил какие-то слухи насчет семейных неурядиц, ссор и скандалов, но думал, что это дело прошлое.

Но как ни старалась Тошка держать себя в узде, не выдать себя ни взглядом, ни звуком — все же не выдержала, слегка оттаяла: уж больно давно тосковала душой о смехе, шутке, добром слове. Но стоило ей слегка приоткрыть свою душу, как ледяной взгляд из-под черного платка пригвоздил ее к месту.

— Ага! Вот оно как! В тихом омуте… Ей только подмигни, — стиснула зубы свекровь, — и до этого доживем, за малым дело стало, пусть, пусть, вот они — телячьи нежности…

Иван вскинул на плечо последний мешок. Старуха осенила себя крестным знаменем и устало опустила руки.

— Дай, господи, дождемся живы-здоровы нового урожая…

Илия и Тошка молчали, не поднимая глаз.

Иван вернулся, устало прислонился к веялке и закурил. Илия, словно вспомнив последнее пожелание старой хозяйки, нарушил молчание:

— Этот год — ни к черту.

— По году — и цены, — вздохнул Иван. — Дед Петко Кошунтия пророчил, дескать, кризис — божье наказание.

— Все на этой земле — от бога, — мотнула головой старая.

— Кризис, он от войны, — перебил ее Илия и, обернувшись к Ивану, сказал: — Помнишь прошлый год? Дед Толю рассказывал в Митошевой корчме, как во сне ему бог явился и поведал, дескать: „Кризис кончится, если даруете церкви светильник многосвечный и на святую Петку заколете молодого бычка…“ Вот тогда-то Минчо встал и начал разъяснять. Слово за слово — сцепились с Тракевым. Такой тарарам поднялся — святых выноси! Один языком так и бреет, да и другой спуску не дает. Тракев уж на что учитель, грамотный человек, но и он не выстоял супротив, на попятный пошел. С тех пор люди ему так и говорят: „Ученый-то ты ученый, а не твоя правда“. Вот тогда я и понял, кто такой Минчо… скольких людей на ум наставил…

— Наставил… — отозвалась, как смутное эхо, старая и снова ушла в свою черную шаль, словно в темную ночь.

Тошка бросилась в сторону, уткнувшись в фартук, едва сдерживая рыдания. Иван и Илия тревожно переглянулись. „Зачем ты об этом!“ — прочитал Илия в глазах Ивана. „Откуда мне знать…“ — виновато ответил ему взглядом Илия и растерянно зашарил пальцами по поясу.

Вдруг все замолчали, все кругом замерло, как будто ни души не было на гумне. Даже Пете, который где-то в сторонке старательно вылавливал из случайных норок и трещинок в утоптанной площадке гумна жучков, пауков и всякую живность. Иван хотел было что-то вставить, да так и остался с застрявшим в горле словом, а потом виновато глянул на Илию. Почему расплакалась Тошка? Может, потому что заговорили о Минчо или стало больше невмоготу от постоянных нападок свекрови?.. А вдруг она обо всем расскажет Илии, вдруг ему пожалуется? Потом украдкой глянул на мать и подумал: „Нет, не пожалуется. Не посмеет поговорить с ним наедине“. Страхи его постепенно ослабли. „Что мать тогда подумает? Да и кто-нибудь посторонний может их увидеть…“ Иван успокоился, но не совсем. Новые мысли нахлынули, новые опасения зародились. Тошка может пожаловаться какой-нибудь женщине. Тогда наверняка раструбят по всей деревне. И он за все будет в ответе. Он представил себе, как посмотрит на него Димо: „Других учим-поучаем, а нас некому на ум наставить. Никуда не годится, Иван, чистый позор“. Васил Леев просто ругнется, а Ивану нечего будет ему возразить. Но больше всего он боялся Димо. Тот начнет издалека, исподволь: „Ты, дескать, с головой парень, а бабы — глупый народ… Тошка — ведь она тебе не только невестка, к ней у тебя должно быть другое, доброе отношение… Брось ты эти мелочные счеты… В конце концов, и она — человек, и ей жить хочется по-человечески…“

— Ну, ладно, до свидания, — прервал его мысли Илия.

— А ты уже уходишь? — очнулся Иван.

— Передай всем поклоны, — начала мать нараспев. — А старая-то как? Здорова ли? Ох, и она горюшка хлебнула, бедная… Мальчишка-то твой, поди, уже вырос, Вылко его зовут, кажись?

Иван пошел его провожать. Когда они завернули за сеновал, Илия недовольно начал ему выговаривать:

— Начал ты в кусты прятаться, Иван. И без того нас — раз, два и обчелся… А без Минчо и того хуже, совсем ни в какую.

— Да дела заедают, Илийка, — начал оправдываться Иван. — Теперь все на меня легло, понимаешь… Никак не могу справиться…

— Все мы так. Ты думаешь, у меня все в ажуре? Ты вечером выбирайся, а работа работой, ее никогда всю не переделаешь…

— Вечером, как тебе сказать… бабы одни в доме… — замялся Иван.

Они остановились около ворот, продолжая разговор. Старуха притаилась за веялкой, навострила уши. Илия размахивал руками, чему-то поучал и даже угрожающе покачивал головой.

— Пропади ты пропади, пустобрех проклятый, — захлебнулась она от злости и заковыляла в дом. Тошка подметала гумно, собирала решета, лопаты, мешки, грабли, корзинки. Вот и отмолотились. Тяжелое нерадостное лето клонилось к закату. А что дальше?

Поднимая лопату, оставленную на гумне, старуха, словно говоря сама с собой, сказала вслух:

— Для них и плетень — ворота.

Тошка вспыхнула, волна несправедливой обиды ударила в голову, помутила разум; но она овладела собой и, стараясь ничем не выдать своего волнения, спросила:

— О ком ты, мама?

— О кобелях холостых.

Свекровь била в ясную цель: Илия Вылюолов был вдовый.

— Какой стыд, матушка! Как у тебя язык повернулся! — Тошка уже не владела собой, — дикий, яростный плач разорвал воздух. Старая сначала как будто растерялась, но это было только одно мгновение, злобная гримаса пробежала по лицу, и ее понесло:

— Может, он ради меня приперся сюда, а?

— Да разве я звала его?

— Звала-не звала, не знаю… Коли сучка не схочет…

— О-ох! — Тошка заметалась, как раненая птица. — Да что же это?! Разве можно так! Креста на тебе нет… Стыдно!

Старая воровато оглянулась: не дай бог услышат чужие уши.