Георгий Караславов - Дурман

И только на следующий день Тошка разгадала смысл теткиных расспросов.

„Если бы она имела в виду кого-нибудь из своих, — размышляла Тошка, — то продолжала бы убеждать и настаивать, советовать мне во второй раз выйти замуж, иметь свой новый дом… Но как только я отказалась, она тут же согласилась со мной… Значит, это все свекровь подстроила… Нет, они не о замужестве моем думали, а выпытать хотели, не задумала ли я чего-нибудь такого…“ Тошка вдруг словно прозрела. Многие вещи ей стали ясны. Свекровь боится, как бы она не присмотрела себе нового мужа и надругалась над памятью о Минчо… Господи, зачем все это ей нужно!? Словно какая-то грубая рука сжала ее сердце, и слезы хлынули из глаз… Как могут они думать об этом, ведь она вчера только, как говорится, похоронила мужа, еще могила травой не заросла…

Об имуществе, о земле Тошка не думала. Все это теперь принадлежало Пете, и она была уверена, что ни бабка, ни дядя не намерены лишить его этого права. Мысль о своей доле имущества ей не приходила в голову. Все, что было, должно остаться Пете. Для него она готова снять с себя последнюю сорочку, душу свою заложить… Она даст его в учение. Сама будет работать от зари до зари и на своем поле, и в поденщицы пойдет, от куска своего отрывать будет, а сына выучит. Это была самая сокровенная мечта Минчо. Чтоб сын у него был ученый. Чтоб все ставили его в пример и ловили каждое его слово. Так хотел Минчо. Это было и ее желание. Только бы дожить до этого, а потом можно спокойно умереть…

Тошка толком не знала, чему будет учиться Пете. Об этом думал Минчо. Главное, что ученый. В своих мечтах она видела его высоким, стройным, красивым мужчиной, с небольшими усами, подстриженными по-городскому, в красивом городском костюме и начищенных штиблетах. Он будет читать толстые книги и говорить на разных языках…

Когда Минчо был жив, Тошка не сомневалась, что в один прекрасный день это будет. Она и теперь верила, что достанет денег на его учение, верила, что учение пойдет Пете в прок. Единственное, что ее тревожило, — это страх, как бы с ним чего не случилось. Неровен час — разболеется, или еще что…

Страшная и неожиданная смерть Минчо перепугала ее, и она теперь со страхом думала о том, что никто не знает своей судьбы. Минчо часто говорил о новой войне. А если она и вправду начнется?.. Раньше она ничего не боялась. Сколько угрожали Минчо, и в тюрьму сажали и преследовали — она была спокойна за него. Ей казалось, что он от пули заговоренный, в воде не тонет и в огне не горит, будет жить долго-долго и доживет до того времени, во имя которого он работал и страдал… И какое-то гнилое, высохшее дерево убило его насмерть, проклятое дерево посреди чистого поля… И чем больше раздумывала она над случайной неожиданной смертью Минчо, тем больше боялась она за жизнь Пете. Все может случиться. А вдруг вол его забодает или лошадь зашибет, а неровен час, задавит, с дерева упадет, камнем в голову ударят… Все может случиться, все. А старая не пускает его с ней в поле, в селе держит. Тошка целый день его не видит, постоянно думает, не случилось ли с ним что-нибудь страшное…

Молотьба прошла сквозь слезы, кукурузу убрали вперемежку со скандалами и ворчаньем. Когда отошла тяжелая полевая страда и пока кукуруза сохла на гумне, несколько раз сходили в поле убирать хлопок или убирать виноград с последних кустов. А когда делать было уже нечего, подчищали гумно, подметали сор, словом, занимались пустяками. И хотя дел было не так уж много, в летнюю пору все было как-то легче: занятые тяжелой работой, они словно забывали о своей неприязни. А теперь? Четыре воза кукурузы очистили — двух слов не сказали. Работали до полуночи, слушали песни и молчали. Обмолотили кукурузу, провеяли, готовились ссыпать на зиму. Иван, как и полагается хозяину, ходил вокруг ссыпки, вымерял, подсчитывал и недовольно кривил губы. „Маловато, — говорил он, разговаривая сам с собой, — даже не расплатиться со сторожами и надсмотрщиками. А есть что будем? А чем скотину кормить!“

И пшеница не уродилась, и кукуруза плоха, не дотянуть до нови. А выкраивали часть налогов выплатить. Прошлый год обошлось, а нынче, если сборщик начнет собирать налог, с них первых спрос. Были и другие, более мелкие долги, да и тех откладывать нельзя. Пять лет все кроили да выкраивали: хвост вытащишь — нос увязнет… Да не только у них так, вся деревня по уши в долгах и недоимках, дак ведь каждый сам свой расчет знает…

Когда веяли кукурузу, старая принесла два пустых мешка и оставила около кучи кукурузы.

— Насыпайте! — крикнул Иван.

В это время Пете выскочил из-за веялки, прыгнул на кучу — и кукуруза рассыпалась по всему гумну.

— Ах, ты, чертенок! — бросилась к нему мать, он бросился бежать, но она его догнала и хлопнула по попке. Мальчик уплетывал от нее, весело повизгивая, как разыгравшаяся собачонка. Но вдруг споткнулся об лопату, упал и заревел. Бабка бросила мешок и кинулась его поднимать.

— Вставай, родненький, вставай! Она только об одном и думает, как бы от тебя отделаться!

У Тошки потемнело в глазах от боли и обиды. Закусила губы. Слезы вот-вот брызнут, но она все еще держится, подавляя вспыхнувшую боль. Тошка подмела рассыпанную кукурузу, насыпала меру и поискала глазами Ивана. Он в это время выгонял с гумна соседского поросенка. Бабка утирала заплаканное лицо внука и, наконец, увидела сына.

— Вот он чем занимается! А здесь помочь некому.

— Я помогу! — раздался чей-то голос у нее за спиной. Старая опустила ребенка на землю и выпрямилась.

— Илия, это ты? Откуда?

— Был у сестры Даны. С Иваном не виделись все лето, — дело есть.

Тошка опустила метлу, через силу улыбнулась и кивнула ему:

— Здравствуй!

Старая метнула на них злобный взгляд, все в ней так и закипело: „И чего приперся, оборванец вылюоловский!“

Но обернулась к нему с радушной улыбкой: „А-а, Илийка, здравствуй, дорогой, ну как вы там, живы-здоровы, как детишки?“

— А что с ними сделается? Детвора…

— Ну и слава богу. А вот наш чуть было не свернул себе шею. Я невестке все толкую: да оставь его, пусть играет на воле, не встревай, сам нос расшибет — сам встанет…

Илия не вслушивался в болтовню матери. Для приличия что-то ответил, оттащил в сторонку тяжелый мешок и встал перед Иваном. Иван раскраснелся, запыхался. Разговор начался с громких приветствий, потом пошел все тише; они отошли в сторонку и перешли совсем на шепот. Старая, как ни силилась, не уловила ни слова. Но была уверена, что разговор не к добру — широкая спина Илии получила не одну из ее ядовитых стрел. Иван стоял лицом к ней, и хотя и пытался спрятаться за Илию, она ясно видела, как он растерянно хлопает глазами и виновато смотрит в землю. Вылюолов размахивал руками, словно хотел разодрать свою побелевшую от солнца рубаху, которая явно была ему мала. Он то и дело тыкал в Ивана пальцем, то ли обвинял, то ли угрожал, а, может, убеждал в чем-то. Сознавая свое бессилие, старуха аж дрожала от злости. Так бы и кинулась, так бы и заорала прямо в лицо — и дело с концом.