Георгий Караславов - Дурман

Вечером Васил Пеев зашел к ним и передал, что его ждет Марин Синтенев. Но чтобы шел он огородами, через гумно, за сеновал.

Два месяца как Иван никуда не выходил, и когда начал пробираться через заросли высохших метелок, спотыкаясь о тыквенные плети, сердце его испуганно забилось.

За сеновалом его уже ждали, он немного опоздал. Васил Пеев и Стефан Хычибырзов, низко согнувшись, курили, пряча цигарки в ладони. В углу сидел Младен и осторожно прислушивался к каждому шуму. Он был немного труслив, робок, но все поручения выполнял точно и аккуратно. Марин был коренастый, неуклюжий, небрежно одетый парень, и если бы не его мать, живая и энергичная умная Гина Синтеневиха, давно бы спился с деревенскими сорвиголовами, известными своими пьяными похождениями. Она и сейчас сновала вокруг гумна, отвлекая внимание дворовых собак.

В деревне она была известна как отчаянная спорщица на всех сельских сходах, но никто не осуждал ее и не подшучивал над ней: тетка Гина вела дом лучше самых образцовых хозяек, и при этом у нее хватало времени и на политику и на деревенские проблемы. На разных поминках и домашних вечеринках она выступала неизменным оратором.

Но насколько она была бойкая, умная и скорая да умелая во всем, настолько ее муж, Син Теню, был ленивый, вялый и безалаберный. Когда о нем заходил разговор, дед Боню Хаджиколюв говаривал: „Так уж от бога устроено: ленивому мужику — справная, домовитая баба“.

Тетка Тина встретила Ивана, схватила за рукав и повела к сеновалу:

— Здесь они, здесь! — заведя его туда, она сказала: — Смотрите только, чтобы не учуяла вас Тошавра… Это не собака, а черт-те что…

Иван вернулся домой очень поздно. Старая собиралась пробрать его за это, ждала до полуночи, но не дождалась — уснула. Он прокрался тихонько на гумно, примостился в углу в амбаре и закрыл глаза. Нужно было уснуть, было уже за полночь, завтра рано вставать на работу. Но сон не шел. Он думал одновременно о стольких вещах, был радостно возбужден, словно заново на свет народился. В состоянии такого внутреннего очищения все эти тревоги и заботы о дележе земельных участков, о паях и долях казались ему смешными и мелкими. Он даже удивлялся, как мог косо смотреть на Тошку, слушая бабью болтовню своей матери…

На другую ночь Иван снова вернулся поздно. Старая ждала его и опять уснула, не дождавшись. На следующий день она убрала одеяло из амбара и постелила ему под навесом, рядом со своей кроватью. Иван рассердился, не говоря ни слова, сдернул одеяло и понес его на старое место, но она была тут как тут: бросилась ему на грудь и повисла, крепко обняв его за плечи. Хитра была старая: покажи она, что хочет удержать его, он рассердился бы и назло ей все равно забрался бы куда-нибудь на сеновал. И потому она начала его упрашивать:

— Ложись здесь, сынок, дай матери на тебя посмотреть, дай сердцу нарадоваться, на тебя глядя… Даст бог, завтра женишься, тогда и самому захочется, да нельзя будет… сын ведь ты мне родной, мил ты мне… Да не силком тебя тяну, прошу только… Останься со мной, хочется по душам поговорить, а то я все одна да одна, сердце от тоски ноет…

Не выдержал Иван, вернулся.

Через два дня снова задержался допоздна. Старая караулила до первых петухов, но все же уснула, уверенная, что услышит, когда он вернется. Но Иван бесшумно, как кошка, пробрался под навес, шмыгнул под одеяло и притих. В воскресенье он вернулся очень поздно, после двенадцати. Он вошел в дом на цыпочках, но на этот раз старая не спала. Когда он накрылся одеялом, она сделала вид, что только что проснулась, и, приподнявшись на локте, сердито спросила:

— Где ты шлялся так поздно?

— На посиделках был.

— Знаю я твои посиделки! Такие посиделки ни к чему тебе, понял? С брата пример берешь? Я не позволю, так и знай… Дай мне хоть последние годы пожить спокойно, хватит мне прежних тревог… — сердитые, резкие нотки в ее голосе постепенно смягчились. — Занимайся своим делом, сынок, — продолжала она мягко. — Политика не для таких бедняков, как мы, ею сыт не будешь… А коли свяжешься — потом не развяжешься, даже если захочешь… И пользы от нее никакой… Ты меня слушай, я свой век прожила, старая уже — больше видела, больше знаю… Зацапают тебя завтра, как раньше брата, останусь я одна куковать в четырех стенах. И зачем все это? „Для людей“, — скажешь. А ты думаешь, тебя кто-нибудь пожалеет, поможет тебе в трудную минуту? Никто не пожалеет, никто не поможет. Крепко запомни. Наоборот, вместо того, чтобы где помочь, еще больше напакостят. Таковы люди. Если засядешь где-нибудь по колено, утопят по горло… Такой народ пошел, сынок. А ты решил за его добро бороться…

— Я за себя самого борюсь, — ответил он глухо. — Мне тоже ничего даром не достается и с неба не валится.

— За самого себя борешься? Нет, не за себя. Что это за борьба такая — с людьми браниться, с соседями в неладах жить… Ни к чему все это, сынок, не лай попусту на ветер, этим никого не испугаешь, только себе навредишь… И с богатыми не цапайся, они этого никому не прощают… А будешь с ними ладить, глядишь, на какое-нибудь место пристроят, службу дадут…

Иван виновато моргал, ворочался в постели и не знал, что ей ответить. Смутила она его душу, стало ему как-то не по себе, радостное чувство, которое еще недавно им владело, постепенно потускнело, смешалось с сомнениями, растерянностью, колебаниями и досадой. Мать не права, конечно. Но как ее разубедить, как ей объяснить его правду? Вот брат мог бы, он был другим человеком. Когда старая начинала ворчать, он брал ее за руку и, глядя ей прямо в глаза, говорил с шутливой улыбкой:

— Накрой меня стеклянным колпаком, мать.

Поддаваясь его шутке, начинала улыбаться и она.

— Ты, Минчо, о доме, о хозяйстве больше пекись, — переходила потом на серьезный тон, — не маленький поди.

Минчо умел и шутя говорить людям правду.

— Кто только о доме своем да о хозяйстве печется, дальше носа своего не видит. А я думаю, что ты сама скоро помогать мне станешь, а не держать у себя под юбкой.

И вот теперь, когда мать выговаривала Ивану, как несмышленышу, тому вдруг стало стыдно перед братом, он рассердился на самого себя и раздраженно оборвал мать:

— Ну, довольно! Мои дела тебя не касаются!

— Вот, вот! — рассердилась она. — Вырастишь сына, а потом тебя не касается, куда он ходит и с кем лоботрясничает.

— Это я-то лоботрясничаю? — вспылил Иван.

— Иисусе Христе! — перекрестилась старая, не вставая с постели, — возвращается домой к утру, да еще спрашивает! — Потом опустилась на постель, повернулась к нему и вздохнула. — Ходи, сынок, ходи! Как это в песне поется: „Был Ванюша молоденек — мать забот не знала…“ А мне уже теперь — один черт. Молода была, счастья не видела, так чего же на старости лет дожидаться?.. Ходи, ходи!.. Вот сдохну, тогда находишься вдоволь…