Георгий Караславов - Дурман

— Иди ко мне, внучек, иди, родной, — ласково позвала она, протягивая ему руки. Но он сердито отвернулся, замахал ручонкой.

— Не хочу, ты злая, ты плохая!

— Плохая я… всем я плохая…

— А какая же! — вспыхнул Иван, — думаешь, святая великомученица? — Он бросил в раздражении кусок хлеба на стол и стал нервно отряхивать крошки с рубахи. — Век прожила, думай, что говоришь!.. Да от тебя и помешаться недолго!

— Подожди! Подожди! — кивнула она злобно, — от молчунов-то скорее спятишь…

Тошка упала ничком, она задыхалась от несправедливой обиды. „Матушка, зачем ты меня на свет родила? — проклинала она свою жизнь, — зачем кормила-поила, зачем вырастила, раз я такая скверная?.. Неужто мне моего горя мало, так и дома поедом едят?.. И так крестные муки терплю, зачем же сердце мне терзают?..“ Она билась, как подстреленная птица, пальцы судорожно сжимались, словно хотели ухватить что-то ускользающее.

— Нет, это не жизнь, это не жизнь! — кричал Иван, стуча кулаком по столу, — что за напасть такая? Нечистая сила в доме поселилась? Сил нет! Хоть из дому беги…

Петю прижался лицом к матери, ласково гладил ее по щеке, приговаривая сквозь слезы:

— Не надо, мамочка, не надо!

Старая молча следила за происходящим, только лицо ее недобро дергалось. Не трогали ее ни крики Ивана, ни слезы снохи. Вот слова ребенка больно кольнули.

— Не плачь, не плачь, замолчи, — повторял он. — Вот погоди, вырасту, я бабку вздую, будет знать…

„Замолчит она, замолчит, что аж навеки онемеет!“ — думала старуха, пряча свою угрозу в черный платок, низко надвинутый на глаза.

После смерти Минчо старая зачастила в церковь. Ставила свечи во все подсвечники, целовала подряд все иконы перед алтарем, оставляла небольшие подношения: то платок, то немного хлопка, то кусочки сахара, а то и какую монету. Потом отправлялась на женскую половину: послушать, о чем бабы судачат. Но больше стояла столбом, глубоко уйдя в свои неведомые мысли, только губы ее неслышно шевелились.

Несколько дней назад достала откуда-то старую икону в деревянной рамке в ярком жестяном окладе и повесила в комнате. Перед ней на полочке появилась коробочка с фитилями. Затеплилась лампадка. Иван с раздражением наблюдал за всем этим, но ничего не мог возразить. Он знал, что она не уступит, да и был уверен, что она только и ждет, чтобы сцепиться с ним. Но в тот вечер, когда она довела до слез Тошку, Иван не стерпел.

— Над людьми измываешься, а потом грехи замаливаешь? — бросил он, когда мать поднялась с пола после своих молитв и глубоких поклонов.

— Над кем же это я измываюсь, сынок? — обернулась она резко, как ужаленная, — уж не над тобой ли?

— Да и надо мной… когда другим жить не даешь.

— Другим… — злобно прошипела мать, — другим, говоришь? Кому это другим? Кому?

— Невестке своей, чего там вертеть!

— Да я ради добра твоего, дурная голова, глаза хочу тебе открыть!.. Или лучше, чтоб я сидела, сложа руки, и ждала, когда меня слопают? Знаешь, как медведь-шатун корову задрал?

— Да какой из нее медведь? — смутившись немного, спросил Иван.

— Вот попадешься ей в лапы — увидишь! — покачала она угрожающе головой. — Медведи не только в лесу водятся…

— Ну-ну! — усмехнулся Иван. — Кого же это она задрала?

— Погоди, погоди! Тебя с потрохами проглотит…

— С ума сошла! — рассердился Иван. — Какая муха тебя укусила, совсем сбесилась…

— Сбесилась, сбесилась… Вот, погоди, когда обдерет она тебя, как липку, увидишь!

Иван широко раскрыл глаза.

— Кто?

— Та, за которую ты горой стоишь. Другому некому.

— Как так? — бестолково затоптался он, сглатывая липкую слюну.

— Да вот так. Полагается ей.

— Что ей полагается?

— Имущество наше, вот что.

— Как так, полагается?

— Полагается, по закону.

Иван смотрел на нее, ничего не соображая, словно спросонку.

— По какому такому закону?

— Как со Станкой Вылювой вышло. Вылю помер, Станка вышла второй раз замуж и оттяпала у них самую лучшую землицу. В воскресенье в церкви я виделась со сватьей Мариной, спрашивала. Да и не спрашивала даже, она мне сама начала все рассказывать. Сватья, говорит, и у вас в доме волчиха завелась, всех вас сожрет, говорит, все ваше добро к рукам приберет. Ты вот послушай, говорит, что нам наша сношка устроила… Обобрала нас до нитки, ножи — вилки, говорит, и то не постыдилась взять… Дома теперь — шаром покати…

Иван слушал, как громом ударенный. Ему и в голову ничего такого не приходило.

— Постой, дак ведь дате у нее? — глухо произнес он наконец.

— Из-за дитя-то и есть! — придвинулась она к нему поближе. — Из-за ребенка… Если нет ребенка, тогда другое дело… А когда есть, то и ребенка долю и свою долю берет… Закон такой есть.

Иван вздрогнул, будто кто-то холодной ладонью провел ему по спине. Ему показалось, что вдруг похолодало. Ноги словно отняло, руки бессильно упали. Он сгорбился, как старик, и тяжело опустился у кровати матери, стоявшей под навесом. Ему хотелось знать все точно: что возьмет Тошка, по какому праву возьмет, но старая, съежившись, молча уставилась в звездное небо. Невидящие глаза ее медленно опустились, пока не уперлись взглядом в две печные трубы Малтрифоновского дома. Чем больше она на них смотрела, тем все сильнее ей казалось, что это вовсе не трубы, а люди, которые медленно поднимаются и хотят прыгнуть в их двор. Старая знала, что это обыкновенные трубы, но все же кулаками протерла глаза и снова пристально уставилась на них.

Из Тошкиной комнаты донесся сонный плач. Плакал Пете. Откинулось домотканое покрывало, и послышался тихий, печальный шепот: „Тихо, родненький, успокойся, водички не хочешь?“

„Ишь, как все слышно“, — подумала старая и напрягла слух. Но все кругом смолкло, казалось, притаилось. Только однообразно звенели цикады. Эту песню с трудом улавливал человек, выросший на равнине. Она ему казалась продолжением тишины, глубокой и бесконечной тишины светлых летних ночей, словно трепет звезд, словно дуновение невидимого ночного ветерка. По улице прогремела запоздалая телега, послышались чьи-то шаги, и все снова смолкло. Собака лениво тявкнула, будто так, только для порядку.

— Пора спать, — опомнилась старая, — поздно уже.

Иван встал и молча пошел на гумно. Там он завернулся в дырявое одеяло и лег на спину, глядя на Млечный путь. Он знал звездное небо, как свою ладонь, привык ко всем его переменам, цветам и оттенкам, поэтому его взгляд скользил по нему, ни на чем не останавливаясь. Он думал о разговоре с матерью. Глубокое отчаяние охватило его, лишило сил. Беда одна не приходит — Минчо умер, а теперь вот все пошло наперекосяк, все смешалось. Совсем бессознательно он встал на сторону матери. Теперь, когда она ему все открыла, это была и его сторона. Еще недавно он досадовал на нее, готов был ругать за то, что постоянно придиралась к Тошке. Но теперь, после разговора с матерью, точно пелена с глаз спала. „Значит, по закону — повторял он, попытался собраться с мыслями, — значит, и сестра сделает так, как Станка Вылюва…“ Если бы мать не рассказала ему про этот случай, ему никогда не пришло бы такое в голову, хотя сам случай ему был известен очень хорошо. Знал, и сколько декаров она взяла, и какие участки, и как суд проходил. Тогда вся деревня разделилась на две партии. Одни говорили, что она не должна требовать свою долю, хотя закон и давал ей на это право, другие ее защищали и осуждали свекровь и деверей за то, что лезли на нее с кулаками. Минчо и все его друзья встали на ее сторону. „Имеет она на это право, и она тоже человек, — говорил он, — а оттого, что никакого приданого не принесла, так не подыхать же ей теперь с голоду…“ Только сейчас вспомнил Иван этот разговор. Он тогда еще маленький был, не обратил на эти слова внимания. Даже удивлялся, почему брат из-за чужих дел с людьми ссорится. Тогда Петко Вылюв в самом деле поссорился с Минчо, люто возненавидел его и перешел на сторону Георгия Ганчовского… Разве могло прийти в голову Минчо, что и в их доме может случиться такое же?