Георгий Караславов - Дурман

Вспахала всю землю, засеяла, управилась. За неделю до возвращения Милю с маневров Станка, их второй ребенок, тяжело заболела и умерла. И вот опять: только-только поставила ребенка на ноги — и снова слезы, и снова поминки. За два дня голова ее поседела. Теперь остался у нее один Минчо. Она и вздохнуть над ним не смела, пылинке не давала на него упасть. Чтобы выплатить земельный участок на Ортамогиле, экономили каждый грош, тянулись из последних сил! Все лето ели только таратор [6] Таратор — холодный суп из кислого молока, свежих огурцов, чеснока и грецких орехов. , лук, печеный перец да вареную алычу. Хлеб — чистая кукуруза, так и рассыпался в руках. Если кто из соседей, что позажиточнее, даст кусок пшеничного хлеба — берегли для маленького Минчо.

— Слышь, жена, не купить ли нам немного мяса? — спрашивал Милю умоляющим голосом. — Нутро у меня впрямь в огородную грядку превратилось…

— Денег нет, — поджимала она губы, — вот выплатим за землю, тогда…

Три года голодали, три года куска мяса и в глаза не видели. Один случай до сих пор забыть не может, как вспомнит, так сердце и заноет. Пошли они как-то на сельское гуляние на Петров-день. Минчо попросил ему купить свистульку. Ребенок все понимал и знал, что у них нет лишних денег, а это все равно, что бросить деньги на ветер. Но всем детям родители купили по свистульке, так вот и он. Уперся — и ни в какую. Всего-то пять стотинок стоила, так ведь она не дала. Обидно стало ребенку, губки даже задрожали, но крепкий уже был, сдержался, не заплакал. А когда вернулись с ярмарки в село — все ребятишки задудели в свои дудочки — не выдержал. Забился на сеновал и заревел. Отыскала она его там, успокаивала, отвлекала — ни в какую. „Почему плачешь?“ — спрашивает. Молчит, только всхлипывает, да так жалобно что сердце кровью обливается.

А то было вон отчего!

Когда выплатили участок на Ортамогиле, немного полегчало. Но Милю опять загорелся, заговорил о новой земле. Ходил сам не свой, все кроил да выкраивал, поля вдоль и поперек исходил. Больно уже приглянулась одна полоска, но тут объявили войну с Турцией. С тех пор начались черные дни. Иван родился, когда собирались от турков бежать. Все крутились, как очумелые, некому было пуповину перерезать. От Милю ни слуху, ни духу; сказывали, погнали их биться с сербами и греками. Наконец, пришла весточка из какого-то госпиталя, духом они немного воспряли, хотя Минчо трясла лихорадка, а она только родила. И все же хватило сил и одежонку в землю закопать, и хлеб припрятать. Даже сумела телегу брезентовым верхом покрыть. Но все обошлось: турки не пришли, война кончилась. Милю вернулся и, леченый-недолеченый, взялся за новую полоску. И снова крутись, как белка в колесе, снова дрожи над каждым грошом, и гни горб от зари до зари.

А тут разразилась новая война. Устали люди, еще от последней войны не опомнились, а тут снова — мешок на спину. Новая война затянулась, народ совсем духом пал. Реквизиции, слезы, нищета. В деревне остались одни бабы, старики да малые дети. Да еще чиновники из общины, которые наживались на людском горе, собирая по дворам последнее, а потом продавая спекулянтам в городе. Уехал на фронт и Милю, реквизировали у них все, что нашли. Три года ждала мужа Марела, три года из сил выбивалась, три года посылки слала с сухарями, табаком, теплыми вещами. И дождалась. Но вернулся он — полчеловека, война его совсем доконала. Почки, ревматизм, астма — чего только не открылось у него. И не прошло и года, как помер Милю.

Она вспомнила его сухое восковое лицо, длинные обвисшие усы, поседевшую голову. Захлебнулась в слезах. Для чего он жил на этом свете? Чего хорошего видел? Чему радовался? „Дети, дети! Для детей живем!“ А тут выходит, и это не так. Вот помер Минчо, сноха по закону возьмет свою долю, возьмет Пете, снова выйдет замуж, и какой-нибудь замухрышка будет пользоваться их добром. А народит потрохов, тогда земля из ее доли совсем в чужие руки уйдет. Что Пете останется? Они будут распоряжаться его имуществом, приберут к рукам чужое, а когда вырастет, еще высчитают, сколько он им должен за то, что его кормили… „Выйдет замуж!“ — с каким-то остервенением повторяла старая. Заберется на добро, усядется сверху и будет себе поплевывать. А что ей! С таким трудом нажитое по швам расползется…

А с чем пришла в их дом Тошка? Гола-голехонька, в одной юбчонке с узелком в руках. А вот теперь на тебе — хозяйка, через год выйдет за другого, заграбастает жирный кусок от ихнего добра и утащит в чужой дом… А проливала она пот за это добро? Собирала по крупице? На все готовенькое явилась — вот тебе и дом, и двор, и нива… Минчо души в ней не чаял, носился с ней, как с писаным яйцом. Жила, как царица. Чихнет или ахнет — Минчо тут как тут. „Тошенька-то, да Тошенька-се, да чего бы ты скушала, да не послать ли за доктором?“ А ему и слова не скажи! Как-то раз она ему говорит: „Не надо так, сынок, больно ты ее балуешь!“ А он только глянул да рассмеялся — и все. Второй раз уж она прямо с обидой: „Да за твоей матерью, думаешь, так ухаживали?“ „Ну и что же тут хорошего, — спросил он тихо, — довольна ты была?“

„Не к добру было это баловство“, — подумала старуха, косо глянув на сноху.

Какой противной, какой безобразной показалась ей Тошка! Она во всем виновата, это по ее вине пропадает их дом. Другая на ее месте так бы сказала: „Мама, вот вам Пете, все, что от отца ему осталось, пусть у него будет, у меня другая жизнь — прощайте“. Пусть только ему подпишет, и проваливает, не больно нужна. Но разве она такая? Добро так просто не бросают… Хитра лисанька! Больной прикидывается, стонет, печалуется… А в душе-то, небось, рада-радешенька. А Иван-то — простофиля, уткнулся носом в свои дела и знать ничего не хочет. А ведь и его землю возьмет, и его двор разделит; она уж старуха, свое отжила, спета ее песенка…

Тошка не смела глаз поднять на свекровь, но кожей чувствовала на себе ее ненавидящие взгляды. И куски застревали у нее в горле за общим столом. Ах, изведут они ее! Ох, выгонят со двора. Но куда убежишь? Тетка Гела только так, для виду, к себе зовет. Бог знает, какие у нее расчеты. Небось, думает, что выдаст ее за богатого вдовца? Или будет угождать, пока ей самой выгодно, а потом и она выгонит. Тогда куда? К кому?

Старая, кряхтя, тяжело поднялась из-за стола, обошла Тошку и взяла переполовиненную буханку хлеба.

— А и я не нижу, что хлеба на столе нет, — смутилась Тошка. — Что же ты, мама, мне не сказала, он рядом со мной — я бы нарезала.

— Уж ты нарежешь, ишь какая шустрая! — процедила старуха сквозь зубы и снова наклонила голову.

Тошка оставила вилку, отвернулась от стола и заплакала. Мальчик испуганно взглянул на нее, обернулся к дяде, к бабке, а потом обнял мать и заревел тоже. Старая вскинулась, глаза ее злобно сверкнули.