Георгий Караславов - Дурман

— Да ты больно не задумывайся! — тронула ее за колено Кина, видя, как сестра ушла мыслями куда-то далеко — далеко отсюда. — Иван еще молодой, какому-нибудь ремеслу выучится, будет помогать деньгами… А там, авось, женится на девке с приданым, землица или еще что…

— Поздно ему уже ремеслу учиться. Да и толку в этом нет. Вот у свата Даню сын, Георгий. В прежние годы подрабатывал немного, а теперь, говорит, гвоздей не на что купить… А насчет приданого ты, сестрица, не заблуждайся, не нам такое счастье писано, нет у нас такой планиды… Какая-нибудь голоштанница, вроде нас, может, и найдется, так толку-то что… — Старая хотела добавить: „Может, и она землю оттягает“. Но вдруг ее как ножом полоснуло по сердцу от этой мысли. Она задрожала от страха. Ведь это значит, когда Иван помрет. И подумать было об этом страшно. Старуха верила, что, о чем думаешь, сбывается.

— Главное, чтоб ладили друг с другом, — по-своему истолковала Кина намек сестры, — чтобы смирная да послушная была, а ничего, что без приданого. Доброе слово что кусок сладкий.

— И я так думаю, сестрица…

— Во-во! Неплохо, конечно, с землицей взять, но раз нету, где возьмешь?

— Хоть бы декар, другой, или деньгами, не дурно бы было…

— Ну, а есть кто на примете? — спросила Кина осторожно.

— Да откуда мне знать? — оживилась старуха. — Вроде еще рано, да время-то идет, дни катятся, надо заранее думать… Говорят, в Костиево ходит.

— В Костиево? — отодвинулась Кина. — Ох, сестрица милая, ты меня послушай, чужую в дом не бери, в нашем селе искать надо… Да хорошую невесту на сторону и не отдадут, сама знаешь. А об этой и я слышала… чахоточная, говорят… Пусть жену из нашего села берет, хоть знать будем, из какой семьи, кто такая…

— Да пусть берет, сестрица, я не против, нашел бы только… — вздохнула старуха.

— Найдет, найдет! — запела Кина. — Как не найти!.. Я тут уже одну присмотрела ему… — и доверительно:

— И кое-что припасено… не бог весть сколько, но все помощь будет… А иначе работящая… рукодельница хорошая…

— Да кто же это? — глянула на нее старуха.

— Крыстинка, Тодоровых дочь.

Старая вздохнула: девка была горбатая и одну ногу волочила.

Иван снова начал домой поздно возвращаться, и старая начала его караулить. Устроила настоящую слежку, ни на шаг от себя не отпускала. Когда у ворот появлялся кто из друзей — приятелей, она семенила к калитке и еще издали кричала:

— Зачем он тебе? Чего надо? Нету его, делом занят!

Однажды Ивана спросил Илия Вылюолов.

— Нету его! — и захлопнула дверь прямо у него перед носом.

Иван иногда слышал, что его спрашивают, и помалкивал. Так постепенно привык дома сидеть, совсем от людей отошел. То в доме, то на дворе копался, тут подобьет, там подправит, а то и просто без толку кружит на гумне, какое бы заделье найти. В хлеву или на сеновале. Старые плуги выправил, колеса подогнал, ярма почистил. И никого видеть не хотелось, ни с кем в разговоры вступать. Ему все казалось, что старые друзья начнут смеяться над ним, еще попреков не оберешься, какой, дескать, ты мужик, раз тобой бабы вертят. А старуха-мать, зорко наблюдая за ним, сердцем радовалась, когда видела, что ему не хочется из дому выходить. „Вот это другой разговор, пусть делом занимается, все польза будет, вместо того чтобы с шалопаями по деревне шляться…“

Иван заметил, что мать переменилась к Тошке, и это его радовало. Но мысли о разделе из головы не выходили. И как ни силился, все не мог преодолеть неприязни к невестке. Обида засела у него колом в голове, навалилась на сердце, слова лишила. Он боялся, что, если заговорит с ней, голос его выдаст. Дома стало тише, спокойнее, за столом пошли разговоры, нет-нет да и улыбка на лицах мелькнет. Иван начал играть с племянником: то догонялки затеет, то бороться с ним начнет. Тошка понемногу успокоилась. Старая стала из дому выходить, ее одну оставлять в тишине да спокойствии. Иногда даже идти погулять ей посоветует, в гости к кому-нибудь. Тошка от радости себя не чуяла. Но все же иногда нет-нет да и кольнет сердце тревога, в голосе старухи вдруг что-то холодное, резкое почудится, затаенное и недоброе. Но ей не хотелось верить, что все по-старому идет, хотя смутная тревога ее не оставляла. Особенно, когда свекровь с ней говорит, а сама в глаза не смотрит. В пол уставится, лицо в черный платок прячет. И все одна норовит остаться, скрыться куда-нибудь и часами не показываться. А то начнет по двору бродить, вдоль плетня, сучья да валежник в фартук собирать. Принесет в дом и около очага высыпет.

— Да не собирай ты этот мусор к огню близко. Пожар сделаешь, сгорим, как мыши, — сердился Иван.

Старая стала ссыпать около колоды, на которой Иван дрова колол.

— Для растопки пригодится, — словно оправдываясь, бормотала старая, хотя никто ее не спрашивал.

Два-три раза Тошка слышала, как она что-то себе под нос бормочет, словно с кем-то разговаривает. А как-то раз смотрит Тошка: вроде задремала, рука с веретеном повисла. „Уснула“, — решила Тошка и осторожно подошла к ней.

— Мам, а мам! Да ты ложись, отдохни… Я сейчас тюфяк принесу, — тихонько начала Тошка. Старуха вздрогнула, вскинула голову, словно ее врасплох застали. Виновато заозиралась. Закрутила веретено.

— Не надо, это я так… Какой сейчас сон, ночью высплюсь…

В хорошую погоду посылала она Пете на улицу, поиграть с ребятишками:

— Иди, милый, поиграй, побегай, нечего дома сидеть…

Пете с радостью мчался на улицу, а она, зажав прялку под мышкой, вертела веретено, прохаживаясь около дворов, вдоль дувалов, плетней и заборов, высматривая что-то у себя под ногами. Там, среди репьев, колючек и зарослей дурмана, копались свиньи, копошились куры, разрывая мусор, и спасались в тени от досадных мух ленивые тощие собаки.

Старухе нужны были темно-зеленые стебли дурмана, она жадно всматривалась в сухие колючие головки с семенами: поспела ли в них желанная отрава? Спелые зернышки сильнее подействуют… Она не знала, так это или не так, но нутром чувствовала… Как только поспеют, соберет она горсточку, почистит и спрячет в сундуке. Ну, а если кто увидит, как она семена собирает? Что подумают? Но тут же себя успокаивала: „Никто ничего не заметит, ну а если даже и заметят, что такого? Да ведь дурман и от одышки пьют, и против болей в пояснице употребляют, и для глаз — средство…“ „Да что это я? — упрекала она сама себя, — никто ничего не увидит!“ — но все же на всякий случай осторожно осматривалась кругом. Чем черт не шутит… Но улица была пустынна, где-то вдалеке перед воротами сидели старухи, греясь на солнце, одни с прялками под мышкой, другие вязали носки.

Только бы не увидел ее кто-нибудь из-за дувала или плетня… И она испуганно озиралась, шаря глазами по калиткам, по крышам домов, по оконцам… И успокаивалась: „Никто ничего не узнает, никто… Только вот сколько дурману нужно? Наберу горстку, а там видно будет…“