Георгий Караславов - Дурман

Только на третий день все выяснилось: и как фельдшер Нико раненому перевязку делал, как отвезли Ганчовского в город, кто отвез и на чем отвез. Раненый лежал в Пловдиве, в католической больнице. Доктора говорили, что не скоро выйдет. Бырзаков хотел с ним увидеться, но не пустили. Но все же кое-что разузнал: доктора сейчас голову ломают — отрезать ему руку или нет…

— Неужели оттяпают руку? — спрашивал дед Боню Хаджиколюв и жмурился в сладостной надежде.

— Отрежут, как пить дать! — утверждал Алатурка. И начинал рассказывать, как в войну даже легкораненым руки-ноги отрезали.

— И поделом ему! Господь все видит, он так не оставит… — заключил дед Боню глубокомысленно, надеясь, что его мудрое слово произведет впечатление — авось чашечку кофе закажут.

Иван места не находил от радости:

— Наконец-то… Так ему, мерзавцу, и надо… Мы всей деревней пойдем в свидетели за Мангалова…

Но Димо его осаживал:

— Брось ты, Иван, не кипятись… Ганчовским это на руку, вот увидишь… Такой шум поднимут — уши затыкай… Все на его сторону встанут: и община, и начальство… И дело с выпасами прогорит…

Димо был прав. В пловдивских газетах тут же было напечатана информация о нападении на известного общественного деятеля, бывшего депутата Народного собрания, инспирированном его политическими противниками…

— Тоже мне общественник! — кипятился Иван. — Бандит он, а не общественник! Мать твою… — Смял газету в комок и швырнул в угол.

Но, как говорится, всему приходит конец. Пошумели люди, покричали, а потом каждый занялся своим делом, хозяйством, потекли домашние будни, а кому не терпелось язык почесать, тот переключился на политические проблемы…

И вот однажды Иван возился с телегой: надо было с Кабатинского поля привезти кукурузных стеблей печку топить. Углей купить не на что, дрова экономить надо: вязов, вроде того проклятого, под которым Минчо погиб, больше не было…

„Собери там, что осталось, — согласилась старая, — весной, когда пахать начнем, мешать не будут, да и зимой пригодятся“.

Под лучами встающего солнца отступала утренняя мгла. В ворота постучали. Собака бросилась с лаем — и лохматая голова рассыльного Алекси появилась в калитке и скрылась.

Иван вышел на улицу и через некоторое время вернулся во двор, слегка растерянный.

— Вызывают в общину…

— Чего это? — испугалась мать.

— Откуда мне знать? Староста сказал, чтобы сейчас же.

— Будь они неладны: и община, и власти… — заволновалась старуха. — Людей в покое не оставят, сами целыми днями баклуши бьют, думают, что и у других дела нет…

— Зачем его зовут, Алекси?

— А я почем знаю? — пожал плечами рассыльный, но в глазах что-то мелькнуло и погасло.

— Может, из города кто, а? — подступила к нему старуха, внутренне холодея от какого-то смутного предчувствия.

— Какой тебе город! Если бы из города, я бы знал… Староста послал за ним, а почему, для чего — не сказал.

Алекси хитрил. Только что его послали за Димо Стойковым, и теперь заперли Димо в подвале общины. Иван не подозревал, что Алекси юлит. Когда в прошлом году после общинных выборов выходило, что Минчо станет старостой, Алекси то и дело у них в доме вертелся, все последние новости рассказывал: кто чего да кто с кем… Но после переворота, когда все партии запретили, Алекси сразу стал другим, слова не скажет, никого не замечает…

— Подожди, за фуражкой схожу, — сказал Иван и пошел в дом. Старуха за ним:

— Что, сынок, уж не запутался ты в чем, а? — А у самой от страха ноги подкашиваются.

— Да брось ты! — оборвал ее Иван, но тревожные нотки в голосе и все его вдруг изменившееся выражение лица говорили о другом.

— Ох, ты, господи! Тут что-то неспроста… — застонала старуха, пытаясь понять, что же случилось. А что-то случилось — предчувствие обожгло ее, потом обдало холодом с ног до головы.

Все было готово для выезда в поле. Пете, закутавшись в старую отцовскую бурку, сидел на козлах с палкой в руках — волов погонять. Тошка суетилась на кухне, старая волам воду носила. Вот-вот Иван вернется и поедут за кукурузным сушняком. Старуха тревожно прислушивалась к каждому звуку, не отрывая глаз от калитки. По улице шли люди, слышны были обрывки разговоров, но все проходили мимо…

„Тут что-то не так, плохо дело…“ — думала старая, и хотя уверения рассыльного, что не из города Ивана спрашивают, сначала ее успокоили, потом она снова забеспокоилась: почему не идет? Раз староста спрашивает, держать долго не будет, вот если из города кого прислали — тогда другое… Тогда непременно в полицию уведут. Ну, а раз все тут…

— Бабушка! Ну когда поедем?! — Пете уже не сиделось на месте.

— Сейчас, родной, сейчас…

— Ну, где дядя запропастился? Когда вернется?..

— Подожди немного.

Пете закутался в бурку и притих, оглядывая с козел улицу.

— Ну, что ж ты, бабушка! Когда поедем…

— Погоди еще немножко, дорогой, скоро уже… — пыталась успокоить его старая, но в голосе задрожали слезы. Солнце уже встало высоко, туман рассеялся. День начался весело, ясно, небо светилось, как голубые чистые детские глаза. Все было тихо, спокойно. Изредка проскрипит телега, куры закудахчут, роясь в навозе, людские голоса раздадутся в ясном воздухе. Народ торопился в поле прибрать оставшееся — зима была на носу. Стояла ясная прозрачная осень, но в любой день задует с севера, пойдут холодные дожди с ветром, со снегом…

Но почему Ивана все нет? — Горький комок подступил к горлу, сдавил на сердце. — Может, его задержали? Сидит там, связанный по рукам и ногам. А как же тогда хозяйство? Кто выйдет в поле?.. Правда, они уже почти отсеялись, но дел-то всегда найдется. А если его долго не выпустят, придет весна, надо будет пахать, а потом страда: и жать, и косить, и молотить… Старуха заломила руки: „Господи боже, неужто не кончились мои муки, неужто снова в поле надрываться, вместо мужика тянуть… Обманул Алекси, холера его задави! Набрехал, как пес шелудивый…“

— Бабушка! Ну что же ты! — чуть не плача взмолился Пете.

— Ох, и зачем только на свет народилась твоя бабка?! Ни дня покоя не видела, — лихорадочно затеребила она свой траурный платок, и черная ненависть снова поднялась волной: — Как заноза мы у них в глазу, только и думают, как бы напакостить, чтоб у них зенки лопнули, у злодеев!

Калитка хлопнула, во двор вошла Вела и быстро направилась к телеге. Собака тявкнула было, но то ли убедившись, что перед ней безобидная женщина, то ли оттого, что старая прикрикнула, она поджала хвост и скрылась где-то под навесом.

— Ох, сестрица, — начала Вела, остановившись перед телегой, — сидишь тут спокойно и не знаешь, что случилось…

— Что? — так и похолодела старая. — Что случилось?