Георгий Караславов - Дурман

— Боже, боже, мы-то для чего живем? — шептала она с какой-то неясной скорбью и радостью, что открыла для себя этот новый, до сих пор незнакомый мир. Вот если бы только не страх за Ивана, если бы сердце не сжималось от страха за его будущее…

Вела обратилась еще к троим, но никто из них ничего не мог сказать о Гочо Терзистоянове. В город переселился еще один человек из их деревни, богатый торговец, дом его стоял на видном месте в городе. Но о нем они и не думали. Если попросятся, наверное, не выгонит, но идти к нему не хотелось: его дом не для них, да и они не для его дома… Не дай бог узнает, кто они и зачем в городе…

Вела все еще не теряла надежды разыскать дом своего дальнего родственника. И все примерялась глазами, кого бы еще спросить, авось, окажется более отзывчивым…

Они уже долго бродили по улицам, устав от впечатлений, ослабев от голода. Хотелось присесть, перекусить, но все еще надеялись найти человека, который им укажет дорогу. Холодные жалюзи и почерневшие ставни скрывали одну за другой сверкающие витрины. Наконец Вела собралась с духом и обратилась к одному бедно одетому седоголовому мужчине и спросила, здешний ли он.

— Да, здешний, — ответил он, удивленно на нее глядя.

— Ищем мы одного родственника. Гочо его звать. Гочо Терзистоянов, но никто не знает, где он живет, — начала объяснять Вела. — Видно, тут его по-другому кличут, а то ведь не трудно было бы разыскать, город не велик… Так вот, — продолжала Вела, чуть запнувшись, — если вы не знаете, где он живет, не могли ли бы мы у вас переночевать… Где-нибудь в уголочке… нужда нас привела.

Старая стояла рядом и смотрела на незнакомца с трепетной надеждой: пустит переночевать или выругает?

— Нельзя у нас… нет места, — смутился незнакомец, осмотрел их несколько подозрительно и повернулся идти. Но, сделав несколько шагов, обернулся и показал рукой: — Идите на станцию, в ожидальню…

Женщины только молча переглянулись, обидно им стало. У них в селе сколько разного народа ночует: и цыгане, и нищие, и разный сомнительный люд, никого от ворот не гнали, всем находилось место на гумне, сеновале, под навесом… А их теперь… И как им в голову не пришло раньше, что ведь, может, заночевать в городе придется? Все кто-нибудь бы знакомый нашелся, заранее бы договорились… Вот теперь и остались прямо на улице… Горько им стало, сердце сжалось мучительно, тяжелый камень обиды лег на грудь, ни говорить об этом, ни жаловаться друг другу. Да и слов бы не нашли. „Ведь знала я, что так будет, и все равно полезла со своей просьбой“, — упрекала себя Вела. Теперь городок казался им еще более чужим, еще более бессердечным. А старуха в уме снова принялась перебирать свои угрозы: „Пусть только эти городские появятся у меня на дворе, узнают они… Так нам и надо за наше добро: когда они припрутся к нам, не знаем, как встретить, куда посадить…“

— Пойдем на станцию? — спросила Вела.

— А что делать? Пойдем.

Когда они подошли к станции, поезд только что отошел. Люди с поезда расходились в разные стороны, по домам, по перрону все еще расхаживал железнодорожник в красной фуражке. Женщины долго рассматривали деревянное здание, часы, водонапорную башню, прислушивались к каким-то мерным постукиваниям в аппаратной и растерянно поглядывали друг на друга. Войти в ожидальню или поскорее убираться отсюда, пока не прогнали? Не могли решить, что делать. В зале было пусто, был бы хоть кто-нибудь, тогда и им не так страшно притулиться где-нибудь в уголочке… А так боязно. Выгонят! Но и на улице не простоишь… Что делать? — молча спрашивали они одна другую.

— Войдем! — наконец решилась Вела, но скорее сказала это, чтоб самое себя подбодрить, чем приглашая Марелу ее последовать.

В маленькой комнате для ожидания было грязно, накурено, пахло потом и еще чем-то неопределенным. Но усталые женщины ничего этого не замечали, их радовало, что внутри тепло, не дует и есть деревянная скамейка. Только боялись, как бы их отсюда не выгнали снова на холодную улицу. Тогда придется всю ночь дрожать где-нибудь под забором…

Они притихли на скамейке, подложив узелки себе под спину, и задумались. Хотелось есть, но было боязно вытащить хлеб из сумок, не дай бог кто-нибудь войдет и наругает, что намусорили…

В ожидальню вошел носильщик, молодой мужчина в помятой пестрой куртке и замасленной фуражке набекрень с облепившейся кокардой, ударил ногой об ногу и уставился на женщин. Вздрогнув от испуга, они зашевелились, готовые тут же уйти, прихватив свои узелки.

— Вы куда? — спросил спокойно носильщик. — В Пловдив?

— В Пловдив, — ответила Вела, не долго думая.

— Скорый уже ушел, придется ждать до утра.

— Что поделаешь? Будем ждать, — тут же нашлась она.

— А вы по какому делу в Пловдив? К доктору?

— Да нет, по другому делу…

— Ага! — Носильщик помолчал. — Есть время… успеете…

Он снова топнул ногой, повернулся и вышел. Женщины облегченно вздохнули. Значит, ночь могут побыть здесь, в тепле.

На следующий день рано утром они снова были у околийского управления. Как и вчера, по двору сновали люди, занятые своим делом, и на них никто не обращал внимания. Когда солнце поднялось над городом, к ним подошел какой-то человек в штатском.

— Кого ждете? — спросил он слегка раздраженным тоном.

— Арестованные тут… В Пловдив их должны отвезти, к следователю, — ответила Вела.

— Кто такие? Откуда?

— Двое, которые из-за Ганчовского тут, только по наговору…

— А! Вчера вечером отвезли…

— Куда? — ахнула Вела.

— В Пловдив, — ответил сухо незнакомец и вошел во двор. Женщины как стояли, так и застыли, словно громом пораженные. А он прошел мимо полицейских, чистивших сапоги у колодца, и направился прямо в канцелярию. Должно быть, важная птица — все встали навытяжку, поедая его глазами.

Дней через десять арестованные вернулись в деревню. На допросе все выяснилось: люди видели, как Мангалов заходил к Ивану, после нападения на Ганчовского об этом стали говорить по селу, и слух дошел до раненого. Он и без того твердил, что все это подстроено людьми Ивана и Димо, но не имел на то никаких доказательств. Димо тоже сказал кому-то, что Диню обращался к нему за советом, что ему делать с землей. На следствии Ганчовский показал на Ивана и Димо, как на подстрекателей. Ему хотелось во что бы то ни стало воспользоваться случаем и засадить их в тюрьму. Ради этого он даже готов был простить Мангалову — был такой слух на селе. Нанял лучших пловдивских адвокатов, и те принялись за работу. Крутили-вертели, и так и этак, одно не могли выкроить: Мангалов никак не признавал, что Димо и Иван подговорили его убить Ганчовского. На допросе Иван и Димо рассказали все, как было; показания их совпали с показаниями Диню, и все выяснилось. Пришлось их освободить.