Георгий Караславов - Дурман

Старуха выпрямилась и полезла наверх по ступенькам лестницы. Но ее так и качало из стороны в сторону, а отчего, она и сама не понимала. Со страху? Да нет, какой тут страх еще… От радости? Нет, рано еще радоваться. Пока не доведет все до конца, пока не уберет ее со двора вон, радоваться нечему. Откуда ей знать, что у нее на уме. Может, завтра окрутится с кем-нибудь, тогда ищи свищи, давай ей вино с дурманом… А, может, и пить не станет. От такой упрямой всего ждать можно.

Но все же старуха была рада, что нашла выход. Да такой простой и легкий. Никто и думать не додумается, что да как случилось… „Никому и в лоб не влетит!“ — повторила она твердо и крепко сжала в руках чашку с вином.

Иван провалялся недельку около печки, отогрелся, поразмял кости и снова вон со двора. Старуха-мать боялась, как бы он снова не впутался в какую-нибудь историю и опять в полицию не попал, все хотелось ей пробрать его за эти постоянные шатания по деревне, постараться отвадить его от Младена, от Синтенева, от Алатурки. Уйдя с головой в свои планы, она забыла начать с ним разговор. Все ее мысли вином и дурманом начинались и тем же кончались. Как подсыпать? Может, отвар сделать? Или размолоть как черный перец? Что сильнее подействует? Отвар, вроде бы, посильнее будет. Но как его в чашку подлить? Нет, лучше смолоть… Да, так лучше будет. А она сама себе и нальет, сама и дурману подсыплет.

Старухе хотелось все так подстроить, чтобы ей ни до чего самой не касаться… Так будет спокойнее. И на куски ее резать начнут, все равно она от всего отопрется, ничего, дескать, не знаю, не ведаю… Если Тошка сама своей рукой нальет вина и сама всыплет дурману, старая и бровью не поведет, пусть хоть и в общину потащат…

А вдруг молотый дурман не поможет? Вдруг он слабее, чем отвар, окажется? Тогда что делать? Нет, лучше отварить и дать, а там видно будет. Если нельзя тайком, так прямо так и даст ей, дескать, трава такая от болезни… Да, так будет лучше… А если спросит, откуда трава? Что ей ответить? Нет, не станет она спрашивать. А если и спросит, неужто обмануть нельзя? Купила, мол, прошлым годом на ярмарке у Тинко Балканджии… Вот так ей и скажет. Потом пусть его разыскивает… Тут старуха схватилась за голову: как же она станет его искать, когда ее уже в живых не будет… А она-то, старая дура, умом раскидывает, что будет, да как станет…

Теперь только надо ждать, чтоб заболела, простыла, чтоб из носу потекло… Старая была уверена, что заставит ее выпить вина с дурманом, обведет вокруг пальца… Два-три ласковых слова, и дело с концом…

И когда план был уже готов, обдуман во всех деталях, старая начала следить за снохой. Однажды, когда Тошка с Пете пошла в гости, а Иван — в свои кофейни, она растолкла зерна дурмана, завязала в узелок и спрятала в свой сундук. „Господи, только бы не промахнуться, только бы отделаться от этой гадины!“ — молилась она, и руки ее дрожали, как у лихорадочной.

Но время шло. Погода испортилась, было холодно, мозгло, дороги развезло, во дворах — грязь непролазная. Иван хлюпал носом, Пете тоже шмыгал, даже старая иногда покашливала, только Тошке все было нипочем, целыми днями она суетилась по хозяйству в своей старой коротенькой шубейке, единственной одежде, оставшейся ей от покойной матери. Мех местами давно вылез, но все же шубка защищала от холода. На ногах у нее были шерстяные чулки толстой вязки, подшитые снизу домашним сукном. Старая с ненавистью глядела на ее шубейку и на чулки, как на своих лютых врагов: „Бережется, сучка поганая! Ножки греет… Ну, погоди, я тебя согрею!“

Однажды Тошка пошла к Димо. А когда вернулась, глядь — шубейка обгорела наполовину.

— Кто же это натворил? Кому понадобилась моя шубка? — заломила она в отчаянии руки, глядя на остатки своей одежды. Пропала шубка! Ни заштопать, ни заплату наложить. В кухне еще пахло паленой шерстью. Тошка просилась к свекрови: — Мама, ты погляди, что с моей шубкой случилось!

Старая глянула и от удивления широко глаза раскрыла.

— Как же это так? Кто же это? — закричала, — я же говорила ему, поганцу, чтоб не играл с огнем, да разве он слушает?

Тошка так и вспыхнула: значит, Пете это натворил?!

Она выскочила во двор и крикнула сына. Голос у нее дрожал, горло сдавили слезы гнева и отчаяния. Это была единственная ее зимняя одежда. Был еще вязаный жакет, но она берегла его и надевала только в гости. Пете отозвался откуда-то из-под навеса. Она застала его сидящим на связках кукурузных стеблей. В руках у него был обрывок бечевки, которой он пытался обвязать два кукурузных початка.

— Ты что тут делаешь? — бросилась она к нему, сжав кулаки.

— Волов делаю, — ответил он спокойно и снова занялся кукурузой.

— Кто тебе, негодник, позволил мою шубку жечь?!

— Какую шубку? — испуганно глянул он на мать. — Никакой шубки я не брал, ничего не прожигал.

Она набросилась на сына, выкрикивая:

— Не прожигал, да? Не прожигал, да? Не прожигал?

И каждый вопрос сопровождался ударом. Сколько раз она его ударила — сама не могла потом вспомнить. Гнев и отчаяние ослепили ее. Удары сыпались на голову, на спину, она била по щекам, по заднице, била вслепую, не слыша его воплей. И когда, задыхаясь от усталости и гнева, она отпустила сына, оттолкнув его от себя так, что он полетел на землю, старуха подбежала к внуку, обняла его и начала ругать сноху:

— Да ты что, невестка, в своем уме? Прибьешь ребенка!.. А напроказил, так и простить надо, дите ведь еще, не понимает… Да ведь и не нарочно он, поиграть захотелось, вот он шубейку-то и надел, а потом забыл, куда бросил… Да дети целые дома, играючи, поджигают, что с них взять, а тут — одежка старая…

— Да это не я, бабушка! — плакал Пете. — Я и в кухне не был и с огнем не баловался… Мамину шубку не брал…

— А-а-а! Значит, не баловался! — снова вспыхнула Тошка. — Не брал, значит! Еще и врешь в глаза! А кто шубку сжег, а? Говори! Кто в очаг сунул?

Постепенно гнев ее ослабевал, она видела его округлившиеся глазенки, такие светлые и чистые — они умоляли ее, они были сама невинность. Она смотрела ему в глаза, и сердце вдруг сжалось от жалости. Она уже начала корить себя за эту вспышку ярости и гнева и столь жестокую расправу с ребенком.

— Да не я это, мамочка, не брал я ее, взаправду говорю, мамочка!

— А, может, правда, и не он это, — вступилась старая, еще крепче прижимая к себе внука. — Котенок, может, затащил… От этих пакостников всего можно ждать… Мне показалось, видно, что Пете там на кухне вертелся, а, может, это и не он был…

— Не я, бабушка, не я, — продолжал оправдываться внук. И крупные, чистые слезы катились по его загорелым щекам. Тошка не могла глаз оторвать от этих слезинок, и каждая из них, как вспыхивающий огонек, обжигала ее сердце.