Георгий Караславов - Дурман

— Хорошо, мама, я сейчас. Всю, которая есть?

— Всю, всю, — ответила старуха, стараясь не менять своего строгого вида, хотя радость так и напирала изнутри. — Да много ли там… Куры разворошили, да мы немного взяли по надобности… так что там осталось? Много ли? А надо побольше, покрепче обмазать.

Тошка оставила посуду, взяла медный котел, мотыгу и вышла во двор. Собрала в кучу рассыпанную глину, взрыхлила, проделала лунку в середке и начала подливать воду. Подольет — перемешает мотыгой, еще подольет — еще перемешает. Когда глина размякла, старуха выползла из избы и направилась к ней.

— А ты ногами, невестка, ногами!.. С мотыгой будешь весь день колупаться. А ты по-плотницки, ногами, — быстро и хорошо… Размешай так, чтобы как сметана была…

— Холодно, — замялась Тошка.

— Холодно? Да какой же это холод? Холода ой какие бывают… Да если разомнешься как следует, то и согреешься… И бани не надо.

Тошка положила мотыгу, сняла чулки. Потом подоткнула юбку, так что оголились икры, и ступила в размякшую глину. Ледяные змеи поползли по телу. На лице зашевелились мурашки. Холодом обожгло ступни, она качнулась назад, словно от удара, и едва удержалась на ногах. Но Тошка одолела слабость, снова шагнула вперед и начала месить глину, быстро перебирая ногами и подпрыгивая на месте. Косы хлестали ее по плечам, грудь колыхалась, все тело извивалось, как под ударами бича. Воздух с шумом вырывался из широко открытого рта, она задыхалась. Нужно было поскорее покончить с этим проклятым месивом и бежать в теплую избу. Хотелось реветь, выть в голос от обиды, от боли и от чего-то такого, чему она сама не могла дать названия.

И когда она, уже изнемогая от усталости, собиралась бежать в дом согреться, хлопнули ворота, и во двор вошел Иван. Увидев Тошку по колено в глине на морозе, он остановился, как громом пораженный, и быстро пошел к ним.

— Надо было глины намесить — стену обмазать со стороны Малтрифоновых, — виновато начала старая.

— Морду себе обмажь, старая дура! — заорал Иван. — Тошка, беги отсюда сейчас же в избу, иначе… кому в голову пришла эта дурость?..

— Дурость, говоришь? — ощерилась старуха, — вот как завалится стена, увидишь ты бестолковщину…

— Башка у тебя завалилась, стена не завалится, — совсем вышел из себя Иван. — Целыми днями торчишь в доме и все людям заделье выдумываешь… Да кто же в такую холодину ногами глину месит, а? Ты и цыгана не заставишь, а тут невестку босой в такой мороз выставила… Да ты ее в гроб вгонишь…

Старая вздрогнула. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Она только молча подняла руку, не то ударить, не то проклясть. „В гроб вгонишь! — пронеслось у нее в голове, — он еще ее жалеет, дурачок блаженный!.. Сует нос туда, а сам ничего не смыслит… В гроб вгонишь! — повторяла она про себя, онемев от злости. — Давай ори больше! Пусть она догадается обо всем, пусть начнет языком трепать, вся деревня узнает… Тогда пропали мы все, пропало наше добро, обдерет она нас, как липку…“

Старуха была готова наброситься на сына с кулаками, стукнуть по тупой голове, все ему выложить начистоту, но даже от него нужно было скрывать свои потаенные планы. Шлялся бы лучше по своим кофейням, чем ее уму-разуму учить… „В гроб вгонишь! — снова нахлынула волна злобы. — А ты что думал? Кормить да поить ее буду, на смотрины выставлять?!“

Иван схватил мотыгу, очистил от налипшей глины и отбросил в сторону. Тошка вымыла ноги в корыте у колодца и побежала в избу, дрожа от холода. И только тогда старая подняла глаза на Ивана и злобно прошипела:

— Раз помочь не можешь, так хоть не мешай, недотепа!

Иван пнул ногой медный котел, стряхнул грязь с постолов и зашагал на гумно.

Старая видела: Иван выскальзывал из ее рук. Он и слушать ее не хотел, ходил, куда вздумается, делал все, что взбредет в голову. У нее не было и времени снова приструнить его, взять этого савраса за узду и снова увести в стойло, чтобы ей было спокойнее. Она с головой ушла в свои черные планы, как бы повернее извести невестку, и не видела, насколько он изменился. Даже не замечала, когда он уходит из дома и когда возвращается. „Надо сначала с этим делом покончить, — думала она, а потом я за него возьмусь“. Женить его уже пора, да и ей нужны были в доме молодые рабочие руки. Думала сыграть свадьбу этой осенью, да вот несчастье с Минчо… Да и поиздержались они очень, попу нечем было заплатить.

Когда она заговаривала с сыном, он или отмалчивался, или неопределенно мотал головой. Но по всему было видно, что он ни советов ее не слушал, ни на ворчание ее не обращал никакого внимания. Когда она просила его никуда не ходить, он молча выслушивал ее и, не успеет она оглянуться — его и след простыл. Хорошо только, что теперь перестал по ночам пропадать. И это ее успокаивало. Ей казалось, что как раз ночные встречи и разговоры опасны, от них все беды и несчастья. И когда иногда он не возвращался допоздна, она боялась только одного: как бы не схватили и не упрятали его в полицию, как бы не покалечили. „А то, что их припугнули тогда, это хорошо, меньше шляться будут“, — думала.

Прошел день, потом еще два после истории с глиной, но Тошка ни разу не чихнула, не охнула.

„Говорят, вся простуда от ног идет, — удивлялась старуха, — а к этой никакая болячка не липнет!“ Она не знала, что тем вечером Тошка нагрела воды, подсыпала соли и пропарила ноги в ведре.

Но старая не оставляла надежды простудить Тошку. Только бы немного раскашлялась, почувствовала себя нездоровой, а там она не оплошает. Уж на этот раз она непременно даст ей вина, а если понадобится — и силой вольет в рот. А там будь что будет. „Никак черти ей помогают! — думала старая, — ну я им рога то пообломаю, будет знать, чертовка такая…“ Был бы Иван стоящим человеком, вдвоем с ним быстрее что-нибудь бы придумали, но разве ему можно довериться…

Старая не раз хотела поделиться своими планами с Киной. „Сестра ведь, не выдаст!“ — убеждала она сама себя. Кина и постарше, и поопытнее, даже и если не бог весть насколько, все вдвоем легче… Ум хорошо, да два лучше…

Старая было совсем уже решила все рассказать сестре, но вдруг приходила в себя: „А вдруг сестра не одобрит? Ругать начнет? Сестра-то она сестра, а по чужому добру сердце не болит, как по своему“. Больно ее тревожит, что Тошка хочет их обобрать… „Нет, не буду с ней говорить! Ни словечка не скажу! — решала старуха. — О таких делах никому другому знать не следует. Она скажет мужику своему, а тот, Бунарджиев, не умеет язык за зубами держать, разболтается, как сорока“.

И она в сотый раз решала: „Никому ни слова, ни полслова. Все сделаю сама“.

Только вот перестали ли в деревне про них языки чесать? Кина что-то давно не заходила. Может, просто надоело ей об этом говорить, а не потому, что больше в деревне болтать перестали. А старухе хотелось все знать, во все вникнуть. И она решила сама походить по людям, послушать, о чем люди болтают, кому косточки перемывают. Достала она два лева на свечи и в воскресенье пошла в церковь. С тех пор как арестовали Ивана, она забыла туда дорогу. Тогда она целыми днями сновала по деревне, то в общину, то к старосте, то к родне — денег взаймы взять, горе свое выплакать. И фитили к лампадке кончились, да в такое суматошное время ей было не до церковной службы… А, может, и вообще отвыкла… Как-то и в голову не приходило… А вот теперь решила пойти в церковь. В следующее воскресенье она снова пошла, и зачастила, не пропускала ни одного праздника. Поставив зажженные свечки, она переходила на женскую половину, прислушивалась, о чем бабы шепчутся, о чем судачат. Разговоры вертелись вокруг обычных дел: кто на новый год свадьбу справлять будет, кто с кем обручился, кто с кем поругался… Говорили, у кого в доме какой разлад, о разделах, о том, кто какой половик выткал, о разном, но ее имя не упоминалось, как она ни прислушивалась, затаившись за чужими спинами. Перебирали косточки другим, сплетничали, шипели одна на другую…, но о ней ни слова. Действительно, некоторые ее видели в церкви, но она так ловко пряталась от чужих взглядов, так умело подслушивала, что не могла бы упустить хоть какой-нибудь намек на ее счет…