Георгий Караславов - Дурман

Это ее совсем успокоило. Бабы расспрашивали, как у них в доме, живы-здоровы ли, как Тошка, внук, наверно, уже большой стал.

— Все, слава богу, все живы-здоровы, — елейным голосом отвечала старая. — Невестка в доме теперь за хозяйку, я и не вмешиваюсь, стара стала, да и то, что знала, забыла… Молодые-то теперь умнее нас, стариков… Вот начала вязать, а что выйдет — и сама не знаю. Пете, сиротка бедная, целыми днями играет… Ребенок малый, ни забот у него, ни тревог, что ему? Им бы только играть…

Когда разговор переходил на Пете, бабы сочувственно кивали головами, но не говорили ни слова.

— А парень-то твой как, когда женить будешь? — подкатывалась к ней какая-нибудь добровольная сваха.

Старая усмехалась.

— Да я его и не вижу по целым дням, ему дома не сидится.

— Пусть, пусть погуляет, — подхватывала ее собеседница, тоже расплываясь в улыбке, — немного ему осталось…

— Надо бы этой осенью узду на него накинуть, не случись эта беда…

— Все в руках божьих, сватья!

— Правда твоя.

Разузнав все последние деревенские новости, старуха возвращалась домой довольная и спокойная. Особенно ее радовало, что об их семейных делах разговору не было, об них словно забыли. Иван был прав, когда предупреждал ее: „Волосок с ее головы упадет — все мы будем виноваты…“ И вот теперь все замолчали…

Но дома ее встречала Тошка, стройная, красивая, пышущая здоровьем. „Нда… — думала старая, — а чего ей беспокоиться? Молчит-молчит, а по всему видно — душа у нее радуется. Годик-то себе течет, добро себе добром в целости и сохранности, и от него даже иголки не взять без ее согласия. И все по этому закону проклятому!“ — проклинала старуха все земные порядки. И продать без нее ничего нельзя, даже на долю ребенка и то имеет право. Ждет она себе, выжи-да-а-а-ет, когда богатство ей прямо в рот попадет… Другие спину гнули, надрывались, пупы рвали за это добро, чтобы собрать по крошечке, по щепочке, а ей на них наплевать, они для нее ничего не стоят!.. Небось и мужа уже забыла. А чего ей его помнить, да по нем тужить? Она себе найдет, кого хочет, зачем ей Минчо…

Эти думы приводили ее в бешенство, она бессильно сжимала кулаки, хотя ей страсть как хотелось вскочить, схватить палку и крикнуть:

— Вон отсюда, сучка паршивая! Вон из моего дома, голытьба несчастная! На мусорной куче выросла — там тебе и место!

Но нельзя этого было делать. Нужно было терпеть, ждать и молчать… Труднее всего ей было скрывать свои настоящие чувства под личиной заботливой ласковой свекрови. Она обращалась к ней: „невестка“, а сама думала: „Чтоб тебя на том свете черти невесткой звали!“, кликала: „Иди обедать!“, а сама думала: „Чтоб ты лопнула, прорва проклятая!“

Уносясь мыслями под жужжанье веретена, она часто видела одну и ту же картину: вот она гонит невестку из дому, а та падает перед ней на колени, просит позволения остаться еще на ночь, чтоб еще хоть немного побыть с Пете, умоляет, чтобы отдали ей сына… Ах, эти проклятые законы! Если бы не они…

Иногда вдруг ей приходило в голову совсем другое: „А если б не эти законы, зачем бы ее из дому гнать? Девка она работящая, послушная, пусть бы жила, я бы ее пальцем не тронула…“

Выпал первый снег. Пете глянул в окно, запрыгал на одной ножке и радостно закричал: „Снежную бабу сделаю, снежную бабу!“ — и бросился к дверям. Тошка схватила его за руку и остановила: „Куда ты, озорник! Босой на снег? Сиди дома — простынешь…“

— Мы с ним силки сделаем, — сказал Иван.

Пете выскользнул из рук матери и бросился к дяде:

— А кого ловить будем?

— Ворон.

Иван говорил с племянником, а сам думал о Тошке и о земле. Уже давно, когда еще только вернулся из Пловдива, он думал об этом и с каждым днем все более уверялся, что был раньше к Тошке несправедлив. Он не мог быть с ней прежним, как до смерти брата — червь все еще грыз его изнутри, — но он уже твердо знал, что ненавидеть ее, сердиться на нее — глупо и несправедливо. И она человек, и она имеет право на свою долю счастья. Зачем эта ненависть, от нее никому нет пользы. Десять-двадцать декаров земли не сделают их ни беднее, ни богаче. Есть в деревне семьи, у которых земли больше, чем у них, но и они еле сводят концы с концами. А если он начнет с ней собачиться за какую-то полоску земли, что о нем люди скажут? „За бедный люд стоит, хочет новые порядки навести, чтобы все было по справедливости, а из-за какого-то несчастного клочка земли невестку готов с потрохами сожрать!“ Таких разговоров не миновать. И люди будут правы. То же самое и Димо ему сказал. Когда они сидели на станции в Пловдиве. Поезда ждали. Разговор вертелся все около возможного нового замужества Тошки и разделе имущества. Димо рассуждал так: „Что ей полагается по закону? Часть ее мужа, поскольку она вдова. Ну, допустим, она хороша собой, один только ребенок на руках, ей нетрудно будет снова замуж выйти. Ну, а если бы была кривая да хромая, или осталась вдовой с четырьмя-пятью ребятишками? Тогда что? Кому она будет нужна? Ты сам посуди: что такое деревенская баба? Рабыня. Батрачка в доме. Куда пойдет, что делать будет, а особенно если вдовой останется, ты же сам знаешь, как на них смотрят…“

Димо еще хотел что-то прибавить о положении женщины, у него и слов-то не было таких, чтобы выразиться убедительно, но и самому-то ему многое не совсем было ясно. До своей дружбы с Минчо он тоже смотрел на свою жену как на рабочую скотину: ни в гости вместе с ней не ходил, ни за покупками не ездил, а когда что-нибудь выведет из себя, нередко ее и поколачивал, злость на ней срывал. Разговоры с Минчо, дружба с ним коренным образом изменили его отношение к женщине. Особенно после того, как прочитал одну книжку по женскому вопросу. Не очень-то он в ней что понял, одно крепко запало ему в голову: на женщину нужно смотреть как на человека. „Дай бог Минчо доброго здоровья, — чуть ли не молилась на него Вела, — как мой Димо с ним дружить стал, и я человеком себя почувствовала…“

Время шло, а Иван все думал о Тошке и о будущем разделе. Первое время по возвращении из Пловдива он немного возгордился. После того, что с ним случилась, после всего виденного и слышанного в новом для него мире он был готов выбросить из головы такие мелочи, как дом и земельные наделы. По сравнению с тем, к чему он прикоснулся, все это выглядело незначительным. Он чувствовал себя героем. А герою, как он себе представлял, негоже кручиниться из-за каких-то жалких двадцати декаров… Но прошло некоторое время, и Иван начал сомневаться в своем героизме. Да и что тут было такого героического? Ну, подержали их немного под запором по навету! В таком случае брат его, который столько лет отсидел в тюрьме, которого столько по судам таскали, и на людей не должен бы глядеть в гордыне своей. Иван убеждал себя, что его арест ничего, собственно, не стоит, что он теперь должен показать, кто он такой и на что способен. В нем рождалась уверенность в светлом будущем. В Пловдиве он увидел, как широк и разнолик мир, там он встретился с людьми, которые боролись за новую жизнь. Это были люди без дома, без гроша в кармане, без куска хлеба, которого им не обещал и завтрашний день. И как веселы, как щедры были эти люди! В полицейском участке он почувствовал, что значит — поддержать человека в беде, от самых обыкновенных воров он имел больше поддержки, чем он сам оказывал жене своего родного брата. Когда их с Димо посадили в отдельные камеры, он попал к двум политическим. Сначала они посматривали на него немного подозрительно и держались особняком, но потом, поняв, кто он и что он, сразу переменились, окружив его душевным вниманием. И какие это были интересные люди! Сколько всего в жизни повидали, какие истории рассказывали! Теперь, вспоминая об этом, он стыдился себя, ему хотелось быть таким же, как они. Потому что считал их умными, справедливыми людьми с решительным, твердым характером…