Кнут Гамсун - Плоды земли

Пробыв в усадьбе с полчаса и ознакомившись с положением дел, Сиверт собрался обратно домой.

– Домой? – сказал старик.

– Мы строим избу, отцу больше некому помочь.

– А Элесеус-то разве не дома? – спросил старик.

– Дома, да только он совсем непривычный к такой работе.

– Тогда зачем же ты пришел?

Сиверт рассказал, с какой вестью пришла к ним Олина.

– При смерти? – спросил старик. – Так она решила, что я при смерти? Черт возьми!

– Ха-ха-ха-ха, – засмеялся Сиверт.

Старик сердито посмотрел на него и сказал:

– Смеешься над умирающим, а ведь Сивертом тебя назвали в мою честь.

Сиверт был слишком молод, чтоб вешать голову, дядя и всегда-то не больно его интересовал, и теперь он стремился поскорее попасть домой.

– Значит, и ты поверил, что я лежу при смерти, потому и прибежал? – сказал старик.

– Олина так сказала, – отвечал Сиверт.

Помолчав с минуту, дядя продолжил:

– Если ты починишь мои сети в сарае, я тебе кое-что покажу.

– Ну, – сказал Сиверт, – а что?

– Не твое это дело, – отрезал старик и опять улегся в постель.

Переговоры грозили затянуться, и Сиверт прямо весь извертелся от нетерпения. Он вышел на двор и оглянулся по сторонам: все было запущено, неприглядно, руки не поднимались браться за какую-нибудь работу.

Когда он вернулся в горницу, дядя уже встал и сидел у печки.

– Видишь? – сказал он, указывая на дубовый сундучок, стоявший на полу между его ногами. Это был сундучок для хранения денег. Собственно, это был обыкновенный винный погребец с многими отделениями для бутылок, из тех, какие начальство и разные господа в старину брали с собой в дорогу; теперь бутылок в нем не было, старый общинный казначей держал в нем деньги и счета. Ох уж этот погребец! Ходили слухи, будто в нем хранятся все богатства мира, сельчане не раз говорили: «Вот бы мне те денежки, что лежат в сундучке у Сиверта!»

Дядя Сиверт вынул из сундучка какую-то бумагу и торжественно проговорил:

– Ты ведь умеешь читать по писаному? Прочитай этот документ.

Сиверт-младший был не большой мастер читать по писаному, отнюдь нет, но он все-таки прочитал, что назначается наследником всего дядина имущества.

– А теперь можешь поступать как хочешь! – сказал старик и убрал бумагу обратно в ларец.

Сиверт не особенно растрогался: в сущности, документ сказал лишь то, что он знал и раньше, он еще с самого раннего детства только и слышал, что со временем получит наследство после дяди. Другое дело, если б он увидел в сундучке какие-нибудь драгоценности.

– Наверное, в сундучке много всяких диковинок, – сказал он.

– Да уж больше, чем ты думаешь! – сухо отвечал старик.

Донельзя разочарованный и раздосадованный поведением племянника, он запер сундучок и снова улегся в постель. И уже оттуда сообщал племяннику разные новости:

– Я был уполномоченным от села и распоряжался общинными деньгами больше тридцати лет, и мне нет надобности выпрашивать у кого-нибудь помощь. От кого это Олина узнала, что я при смерти? Как будто я не могу послать трех человек за доктором, ежели захочу! Не воображайте, что меня надуете! А ты, Сиверт, неужто не можешь подождать, покуда я умру? Я только вот что тебе скажу: документ ты прочитал, он лежит у меня в погребце, больше я ничего не скажу. Но если ты от меня уйдешь, так передай Элесеусу, пусть он придет. Его при крещении не нарекли в мою честь, и он не носит мое земное имя – но все равно, пусть придет!

Несмотря на угрожающий тон старика, Сиверт взвесил его слова и сказал:

– Я передам твою просьбу Элесеусу!

Когда Сиверт вернулся домой, Олина все еще была в Селланро. Она успела за это время сделать не малый кончик, побывала на хуторе у Акселя Стрёма и Барбру и пришла полная сплетен и тайн.

– А Барбру-то потолстела, – зашептала она, – уж не значит ли это что-нибудь? Только никому, смотри, не передавай. Ты уже вернулся, Сиверт? Ну, стало быть, не о чем и спрашивать, дядя твой упокоился? Что ж, он был уже старый человек, на краю могилы. Что… Да ну! Так он не умер? Слава тебе Господи, вот чудеса! Ты говоришь, я все наболтала? Вот уж в чем не грешна, так не грешна: откуда ж мне было знать, что дядя твой обманывает Бога? Он тает на глазах, вот и все, что я сказала, и я готова подтвердить свои слова под присягой. Что ты говоришь, Сиверт? Разве твой дядя не лежит в постели, скрестив руки на груди, и не хрипит, и не говорит, что только лежит и мучается?

Спорить с Олиной было бесполезно, она забивала противника словами и выматывала душу. Услышав, что дядя Сиверт требует к себе Элесеуса, она ухватилась за это обстоятельство, повернув и его в свою пользу:

– Послушайте теперь сами, что за ерунду я наболтала! Старик Сиверт созывает свою родню и тоскует по своей плоти и крови, видимое дело, это уж перед самым концом! Не отказывай ему, Элесеус, ступай сейчас же и застанешь своего дядю еще в живых! Мне тоже надо в ту сторону, нам по пути.

Но перед уходом из Селланро Олина все-таки отозвала в сторонку Ингер и принялась нашептывать ей что-то еще про Барбру:

– Только не говори никому, но уже есть признаки. Видно, теперь уже все идет к тому, что она сделается хозяйкой на хуторе. Иные люди страсть как высоко метят, хоть сами-то они не больше песчинки с морского берега. Кто бы подумал такое про Барбру! Аксель-то работящий парень, а таких больших угодий да хуторов, как здесь у вас, в нашей стороне не водится, ты и сама это знаешь, ты ведь из нашей деревни и нашего рода. У Барбру в ящике несколько фунтов шерсти, простая зимняя шерсть, я и не думала у ней просить, да и она мне не предлагала, мы только и сказали, что «здравствуй» да «прощай», хотя я знала ее еще девчонкой в ту пору, когда ты уезжала в ученье, а я жила в Селланро…

– Маленькая Ребекка плачет, – сказала Ингер, прервав Олину и сунув ей моток шерсти.

Олина рассыпалась в благодарностях.

– Ну вот, разве я не сказала Барбру, что другой такой щедрой на подарки, как Ингер, нет. Столько всего надает, и никогда о том не пожалеет и не попрекнет. Иди, иди к своему ангелочку, в жизни не видывала я ребеночка, так похожего на мать, как твоя Ребекка. А помнишь, как ты раз сказала, что у тебя больше не будет детей? Вот видишь! Да, надо слушать стариков, у которых у самих были дети, потому что пути Господни неисповедимы, – сказала Олина.

И поплелась за Элесеусом по лесу, ссохшаяся от старости, сухонькая, серая и любопытная, неистребимая. Она направлялась к старику Сиверту сказать, что это она – Олина – уговорила Элесеуса пойти к нему.

Элесеуса же не надо было принуждать, уговорить его на это не стоило никакого труда. Он, в сущности, был лучше, чем казался, этот Элесеус, по-своему ловкий парень, добрый и смышленый от природы, только не очень крепкого сложения. На то, что он не особенно сильно стремился из города в деревню, имелись свои причины: он ведь знал, что мать его отбывала наказание за убийство, в городе до этого никому не было дела, а в деревне все это помнили. Недаром же он несколько лет прожил с друзьями, научившими его вдумчивости и деликатности, чего у него прежде не было и в помине. Разве вилка не так же необходима, как нож? Разве не писал он день-деньской слова «кроны» да «эре», а здесь по-прежнему в ходу старинный счет на далеры. И он охотно отправился за перевал, в другой округ, – ведь дома он был вынужден все время держать в узде свое превосходство. Он изо всех сил старался приспособиться к другим, и ему это удавалось, но при этом ему приходилось все время быть настороже. Как, например, в тот день, когда он пришел в Селланро две недели тому назад: хотя лето перевалило уже за половину, он привез с собой свое светло-серое весеннее пальто; вешая его на гвоздь в горнице, он, конечно же, мог бы повернуть наружу шелковую подкладку со своей монограммой; однако он этого не сделал. То же и с его палкой, с тросточкой. Правда, ею служил всего лишь остов дождевого зонта, от которого он отодрал спицы, но он не ходил, помахивая ею, как в городе, – куда там, он нес ее, смирненько прижав к бедру.