Борис Никольский - Непобедимая

Ясам спал. Он заснул сразу, без всякого перехода.

— Устал, — понизил голос старший политрук. — Это хорошо, что спит. Скорее выкарабкается…

Ясам не обманул наших ожиданий. Он выкарабкался, хоть и не скоро, и снова пошел воевать. Сильно пострадал левый глаз. «Но ведь его все равно нужно прищуривать, когда берешь врага на мушку», — объяснял он врачебной комиссии…

Ранней снежной весной сорок второго года, неподалеку от города Тосно, который именовался тогда в сводках «населенный пункт Т.», эсэсовским автоматчикам удалось обнаружить и захватить, после неравной перестрелки, двоих наших разведчиков. Им связали руки и бросили в пустой холодный подвал, где недавно было овощехранилище. На другой день под усиленным конвоем их доставили в дачный поселок, где, видимо, размещался штаб какой-то эсэсовской части. И первый допрос, и все последующие отличались тоскливым однообразием.

— Вы есть один военный советский юнга, — говорил эсэсовский начальник, заглядывая в немецко-русский словарь.

— Допустим! Ну и что? — отвечал юноша в изорванном, окровавленном маскхалате, с трудом шевеля разбитыми губами.

Далее следовали предложения от имени германского командования, которому требовались некоторые уточнения на данном участке Ленинградского фронта. Разумеется, что такого рода услуги германское командование не забывает…

— Снилось мне это в три часа ночи!

Точно так же отвечал и второй разведчик.

— Что есть три часа ночи? — злобно скалился эсэсовец. Эти темные, загадочные слова, смысл которых не мог объяснить ни один немецко-русский словарь, приводили его в неистовство.

Допросы прервались. Снова темный, холодный подвал и банная шайка с полуразваренной свекольной ботвой, которую им спускали на веревке один раз в день. А кругом овощехранилища непрерывно ходят солдаты, притоптывая сапогами — ноги мерзнут!

Так прошло еще трое суток. И вот открылась наверху дверь. Надо выходить. Негнущиеся ноги с трудом одолели несколько заледеневших ступенек. Больно ударил в глаза солнечный, искрящийся, бело-голубой день. И сразу услышали они далекие, мощные, басовые раскаты. Волны этого дальнего грома с правильными промежутками катились над снежными полями. И все, кто был сейчас на улице — хмурые, небритые эсэсовцы, солдаты в продувных шинелишках, сторожившие подвал, — все они каким-то одинаковым движением опасливо поворачивали головы в сторону катящегося грома и точно нюхали воздух.

— Дружище, ты посмотри, что с ними делается, — крикнул юноша в изорванном, окровавленном маскхалате, — это же наши бьют, наши! Наш бог войны!

Эсэсовец, заросший щетиною до ушей, схватил его за обрывок маскхалата и потащил к забору. И вдруг удар по челюсти — сильный, точный — повалил эсэсовца в снег.

— Не прикасайся, гад… сволочь… Я сам!

Долгую зиму стыло под снегом село Понизовье. Словно покинутое людьми, словно вымершее. Ни человеческого голоса, ни собачьего лая. Лишь часовой в зеленой шинели маячил на крыльце избы деда Романа, охраняя немецкий штаб. Но он не в счет. Не в счет и орудийная прислуга, которая топталась у околицы возле зенитной батареи, и грузовики, прижатые к избам, и полевая кухня.

Коренные жители не высовывали носа из погребов, из сараев, где ютились с ребятами, с мелкой скотиной.

Дед Роман обосновался в своей старой, закоптелой баньке. По ночам ему не спалось. Знобило, ломило ноги, подводило с голодухи живот. А главное — самосад кончился. Ни крупинки в кисете!

С рассветом он подходил к слепому, заиндевелому оконцу, протирал пальцем крохотный пятачок и, воровато поглядывая на крыльцо своей избы, закипал лютой, неистребимой злобой.

— Топаешь, оглобля? — мысленно вопрошал он часового. — У-у, вражина!

Часовой был для деда Романа сущим бельмом — заслонил весь белый свет. Топает и топает, согревая длинные, в коротких голенищах ноги, ежится от ветра. А дед Роман лютует:

— Недоносок гитлеровский! Тьфу!..

В ярости он переводит взгляд на другого своего врага. Этот железный. Стоит по пояс в речке, скованный льдом, припорошенный снегом. Мертвый, но страшный враг.

По осенней распутице немцы волокли тягачом на толстом тросе подбитый танк. Как видно, хотели ремонтировать, а может, в лом сдать, черт их разберет. Но помешала им речка Понизовка. Тягач она пропустила, а танк рухнул в воду, обломив мосток. Ни вперед, ни назад. Как в капкане.

Немцы долго не раздумывали. Выгнали к Понизовке всех жителей, приказали рыть левый берег, как раз тот, на котором стояла дедова банька. А народ, известно, голодный, слабосильный — женщины да ребятишки. Ленька Мотылев вонзил с размаху лом, а вытащить силенки нет. Пошатал, пошатал…

Тут немец, тот самый, что сейчас на крылечке часовым, на него коршуном:

— Ну! — и замахивается автоматом.

Бабка Ульяна рядом оказалась. Шагнула она, заслонила Леньку:

— Или взбесился? Перед тобой же дитё!

Автомат угодил бабке в плечо. Худенькая, легкая, скатилась она с кручи в ледяную воду, даже не вскрикнула.

Дед Роман кинулся в речку, выхватил бабку. Жилистый, мокрый по грудь, шатаясь, понес свою Ульяну Максимовну.

С тех пор и занемогла бабка, простудилась. Врачевал ее сам дед Роман, как мог. Он для нее и сахарцом разжился у соседей, и даже молочка добывал. Не помогло. Долго хворала бабка Ульяна, таяла, как восковая свечка, и погасла…

А танк не достали. Внезапно ударили морозы, сковали речку и берега. Потом повалил снег. Немцы и махнули рукой, — дескать, до весны.

И вот он стоит перед глазами деда Романа — железная туша, исклеванная советскими снарядами. Броневая башня перекошена, пушечный ствол изогнут, как слоновый хобот.

«Сколько ты людей поизничтожил, душегуб? — мысленно обращается дед к танку. — Не на тебя ли, дьявола, шли грудью покойные сыны Семен, Трофим, Лаврен и Павлушка? И Максимовна, считай, из-за тебя…»

Смертельно надоели деду Роману и часовой на крылечке, и этот утопленный танк. Не глядел бы… Но, словно магнитом, притягивали они взгляд, особенно часовой. Не стесняясь в выражениях, дед Роман награждал его хлесткими прозвищами, а порой и угрожал:

— Вот выскочу да так пну в тощий зад — надвое переломишься!..

Он не хвастал: несмотря на годы, дед Роман был еще крепок. А главное — зол.

Но что-то сдерживало его. Он и сам не знал — что. Ведь не автомат же. Плевать ему на автомат! Это — пугало для тех, кто боится смерти, кто еще чего-то ждет. А деду Роману теперь уж нечего ждать… Было четверо сыновей — и нету. Была Максимовна, с которой прожил без малого сорок лет, — умерла. Была своя изба — выгнали. Собаку и ту застрелил вот этот самый часовой, старую Милку. Ни за что убил, для развлечения.