Борис Никольский - Непобедимая

В июльский день тысяча девятьсот сорок первого года я стоял в огромной очереди на улице Чайковского. Было очень душно, казалось, что медное солнце неподвижно висит над крышами и, как всегда в ленинградский жаркий день, пахло горячим асфальтом, перегоревшим бензином и, едва ощутимо, кондитерской сдобой, хотя ее не было уже и в помине.

Очередь двигалась медленно, толчками, и опять останавливалась надолго. Казалось странным, что в этой небывалой, необыкновенной очереди могут быть споры и пререкания, но у входа в военкомат образовался настоящий затор и двое красноармейцев в пропотевших гимнастерках никак не могли навести порядок.

Какой-то подросток в узорной тюбетейке, стоявший рядом, покосился на мой грузный карман и попросил перо на минутку.

Прижав квадратик бумаги к стене, он быстро исписал его кривыми буквами.

— Как, по-вашему, достаточно? — спросил он. — Взгляните, пожалуйста!

В заявлении было сказано, что податель сего, ученик восьмого класса средней школы, просит зачислить его в ряды Красной Армии и немедля отправить в часть, действующую против фашистских захватчиков. Имеет хорошие успехи в стрельбе из винтовки, ходит на лыжах, лазает по-пластунски, разбирает и собирает мотоцикл, а так же знаком с радиотехникой и связью.

— Что ж, по-моему, достаточно! — сказал я ему, возвращая заявление. — Вот только насчет возраста… пятнадцать лет! Зеленовато, а?!

— Неполных шестнадцать! — поправил он и посмотрел на меня в упор. Роста он был небольшого, но с крупным лицом и темными размашистыми, мужскими бровями.

— Видишь ли, дружище, — я старался говорить возможно более обходительно. — По существу, ты еще, так сказать… Ну, юнец, что ли? Школьник. Надеюсь, ты не станешь этого отрицать! А война, мягко выражаясь, дело серьезное… и прежде всего — это дело людей взрослых.

Все, что я говорил ему, было очень правильно, разумно, бесспорно, но странная вещь — я почти физически ощущал, что произношу какие-то гладкие, скользкие, «рыбьи» слова.

— Все? — спросил он, продолжая разглядывать меня в упор. — А хотелось бы знать, сколько пуль всадите вы в мишень, ну, хотя бы с десяти метров? А речку переплыть в одежде вы сможете? А правильно навернуть портянку?.. Наверно, сразу натрете во-о-о-т такие мозоли! — он фыркнул и, отходя от меня, добавил: — Вы здорово напоминаете моего папашу!

По-видимому, это сравнение было не очень лестным для меня.

Часа через полтора мы встретились уже в помещении военкомата. Открылась тяжелая дверь из кабинета, где принимал военком, и я увидел на пороге знакомую узорную тюбетейку. Вслед за ней появился плечистый майор.

— Да ты послушай толком! — примирительно сказал он. — Все я понимаю, но зачислить тебя в армию мы не можем. Не имеем права, понимаешь?

— А вы слыхали о первых комсомольцах, защищавших красный Петроград? У них не спрашивали призывного возраста! А когда буры защищали свою независимость? У них малые дети взялись за оружие!.. Э, ладно! Я сам найду дорогу…

В тесной толпе у двери не было видно говорившего, но я очень ясно представлял, как маленький человек с размашистыми, мужскими бровями в упор глядит на рослого военкома.

Мой сосед — старший политрук, раненный под Пулковом. Шея, плечо, рука у него опутаны бинтами во всех направлениях — целая постройка из бинтов. Ему трудно вставать с кровати, но он уже, наверно, десятый раз подходит к ширме, за которой лежит третий обитатель нашей палаты — я еще не видел его.

— Спит! — шепотом произносит старший политрук. — Это хорошо, что спит!

Возвращаясь к себе, он задерживается у моей тумбочки, где с утра стоит миска с жидкой кашицей, и говорит неодобрительно:

— Это вы напрасно! Паечек у нас и так мелкий, надо его поедать. А что вы будете делать, когда проснется аппетит? Тогда уж его ничем не угомоните!

В палату заглянула маленькая и очень строгая медсестра.

— Раненый, не бродите, займите свое место на койке! Сейчас будет обход врача.

Через несколько минут пришла седая женщина с усталыми глазами. Сестра стала разматывать старшего политрука, словно кокон. Седая докторша долго рассматривала его плечо, руку:

— Что ж, в общем, недурно! Забинтуйте, Лидочка! — и пошла за ширму.

Где-то недалеко раздались один за другим бомбовые разрывы, и все вещи вокруг — койки, табуретки, тумбочки — подпрыгнули, точно от испуга. Резко задребезжали стекла, склеенные полосками бумаги.

— Опять начал! — сказала маленькая медсестра, с неимоверной быстротой скатывая бинты в ладонях. — Раненый, стойте ровно и не вздрагивайте, как девушка, — она сама улыбнулась этому явно устаревшему сравнению.

Седая докторша вышла из-за ширмы. Казалось, глаза ее устали еще больше за эти минуты. Старший политрук неловко повернулся к ней забинтованной шеей:

— Разрешите узнать, товарищ военврач, как там… у него?

— Там серьезно, — тихо ответила седая женщина и показала рукой на глаза.

И вдруг из-за ширмы послышался слабый, хриплый, но все-таки озорной голос:

— Говорит… Ленинград! Говорит Ленинград…

Докторша улыбнулась и нахмурилась одновременно:

— Эй, там, на «Камчатке», разговорчики! Имей в виду, что мы сейчас же вернемся. Идемте, Лидочка!

Они вышли. Быстро, как только мог, старший политрук слез с койки и направился к ширме:

— Ясам! Чертяка! Коротыш! Подал голос! Ну, как она, жизнь молодая?

— По пятибалльной… три… с плюсом. Переводят в следующий класс… но вызывают родителей…

— Молодец, Ясамчик! А я все ждал, когда ты проснешься… Сильно болит?

За дверью что-то звякнуло. Старший политрук успел отскочить — нелегко это было ему — и улегся, морщась и кряхтя от боли.

Вслед за докторшей маленькая медсестра внесла блестящий стерилизатор и кусок жгута из красной резины. За ширмой зажглась лампочка.

— Тебе, голубчик, опять придется потерпеть, — мягко сказала седая докторша, — вот эту руку положи сюда. Дай-ка я тебе помогу!

— Ничего, доктор, не надо! Я сам!

— Нехорошо, раненый! — строго заметила маленькая медсестра. — Поступайте так, как вам предписывает товарищ военврач!

Старший политрук осторожно хмыкнул. Он лежал на койке, покачивая головою, точно слушая знакомый мотив. «Ну, разумеется, я сам! — бормотал он. — Конечно, я сам! Как же иначе?»

Процедура окончилась. Докторша с сестрой ушли. Некоторое время за ширмой было тихо, потом человек задышал как-то особенно глубоко, с длинными перерывами.

Мы лежали молча.

— Поди ты к черту… Щетинин… не трогай, — отчетливо произнес спящий.

— Щетинина вспомнил, — тихо сказал старший политрук. — Никак не может позабыть. Это есть у нас такой боец… или был, не знаю теперь. Почему-то необыкновенно услужливый. Чистил свою винтовку да заодно и ему вычистил, — старший политрук кивнул на ширму. — А у того один ответ: «Не надо, я сам!» Мы его так и наименовали — Ясам! Получилось что-то такое восточное, экзотическое… А воевать товарищ Ясам отправился на колбасе! Слыхали такое? Мы ведь трамваями поехали на фронт… Тридцать шестым номером по Старо-Невскому… и прямо в пекло. А он прицепился сзади и вместе с нами прибыл. Наш полковник сначала хотел отправить его обратно в город, да тот вымолил. Фамилию себе, конечно, сочинил какую-то, бумажек никаких. Потом уж вытянули из него, что сбежал от родителя. Прямо с поезда. Отец — инженер, поехал на Урал вместе с заводом… а сын у него единственный, — старший политрук нахмурился. — Надо было как-то уберечь парнишку, да разве убережешь такого? Он же разведчик!..