Борис Никольский - Непобедимая

«Должно, оттого робею, что без курева, — недоумевал дед Роман. — Дай мне вволю накуриться, и тогда пропади все: выскочу и садану этого вояку… А так не резон. Он же, окаянный, закурить не предложит, а спервоначалу секанет из автомата…»

По правде сказать, дед в запальчивости крепко кривил душой. Хоть и не страшился он автомата, а помирать зря какой же смысл? Нет, ему надо дожить до того дня, когда этих завоевателей и духу не останется!

Пришла наконец и запоздалая весна. Под влажными ветрами снег поначалу как бы вспух, потом осел. А тут ударили дождики, начисто съели снег. На бугорках начало подсыхать, кое-где из-под старой, пожухлой травы полезла свежая зелень.

В низинке перед баней деда Романа осталась небольшая лужица.

Погожими днями в ней ясным огнем горело солнце, разбрызгивая отраженные лучи. Дед Роман хмурился, но не отходил от оконца. Жадным ухом ловил птичий гомон и дальние раскаты грома, которые день ото дня становились слышнее.

— Ко времени гроза! — шептал в бороду дед Роман, кося глазом на часового. — В самый аккурат приспела — скоро сеять…

Однажды под оконце прилетела ласточка. Пулей пройдя над лужей, она чуть тронула крылом воду и зажгла перед глазами деда Романа маленькую радугу. Потом развернулась, с лету упала на землю и побежала у самой воды, печатая трехпалыми лапками затейливый след. Побегала взад-вперед, как бы примериваясь, скользнула искринкой глаза по оконцу бани, зачерпнула клювиком жидкой земли и исчезла. А через минуту явилась снова.

— Гнездо строит, — одобрительно заметил дед Роман. — Ну и правильно! Чихать ей на войну…

Наклонившись через перила крыльца, часовой тоже внимательно смотрел на ласточку. На лице его играла улыбка.

— Любуешься, недоносок! — взорвался дед Роман. — Спектакля тебе тут? Погоди, будет не такая спектакля, а еще и с музыкой! Слышишь, погромыхивает?

Двое суток, не умолкая, гремело на востоке. Гул подкатывался все ближе. А на рассвете третьего дня в Понизовье влетели четыре советских танка. С ходу подмяли зенитную батарею и, скрежеща, ринулись вдоль деревни.

Дед Роман без шапки, в распоясанной холщовой рубахе бесстрашно кинулся навстречу головному:

— Стой, дурной, стой! — раскинул он руки.

Механик-водитель резко затормозил машину.

— Ошалел, дед! Куда тебя несет под гусеницы? — крикнул он, откинув тяжелый бронированный люк.

— Не шуми! — примирительно сказал дед Роман. — Заворачивай свой тарантас. Они ж, поганцы, на грузовиках драпанули. На Гусаки подались. Целая колонна… Они большаком на Гусаки, а ты валяй проселком на Скворцы. Понял? В аккурат перехватишь. Нет ли табачку на закурочку?

Улыбнувшись, водитель выкинул деду свой кисет и, захлопнув люк, рывком тронул машину.

Понизовцы выбрались из погребов, из чуланов, высыпали на улицу, радуясь, что немцы в панике не успели поджечь деревню. Правда, пока хозяйничали в Понизовье, они где печь развалили, где ворота сорвали, а где и крышу для чего-то снесли. Но это ладно. Главное — дома остались.

Люди убрали хлам, начисто вымели сор, позатыкали подушками пустые рамы и стали жить. Над понизовскими крышами закурились дымки.

Наскоро отварив котелок картошки, Прасковья Мотылева накормила детей.

— Разыщи-ка, Леня, лопату, — велела она старшему. — Пойдем огород пахать.

— Лопатой? — удивился Ленька.

— А то чем же? — усмехнулась мать. — Или у тебя пара коней припрятана?

И стар и млад высыпали на огороды. Кто с граблями, кто с вилами, кто с лопатой. Запылали костры, пожирая оставленный немцами мусор, сухую прошлогоднюю траву и листья. Запахло дымом и свежей землей. С высоты упал звон невидимого жаворонка.

А вечером к деду Роману пришли женщины.

— Извиняйте! — развел руками хозяин. — Посадить не на что. Одни стены остались.

— Да мы не в гости, — повела речь Прасковья Мотылева. — Пораскинули своим бабьим умом и вот пришли. Берись-ка за молоток, Кузьмич, ладь плуги да бороны. А то ведь поля — не огороды, с лопатой там делать нечего.

Выслушал дед Роман, нахмурился.

— Умная ты, Прасковья, женщина, а несешь чушь. На черта они сдались, те плуги, если запрячь некого. На коровах, что ли, пахать собираетесь? Или на себе?

Прасковья кивнула:

— Угадал. В аккурат трава пошла. Подкормим коровенок, какие ни на есть, и впряжем. А то и сами в хомуты — куда ж ты денешься! Когда еще тот трактор пришлют. Да и где он, трактор? Весна-то не ждет. Мы уж по-всякому прикидывали, и получается: куда ни кинь — клин… Бери, Кузьмич, в подручные моего Леньку и приступай.

Дед Роман за длинный свой век каких только нужных вещей не перековал. Мастерил он и серпы, и ухваты, оковывал железом тележные ободья, сваривал оси. Доводилось ему не только чинить плуги, а и новые делать. Откованные дедом Романом лемехи когда-то на всю округу славились.

Но никогда еще старому кузнецу не приходилось налаживать плуги под людскую упряжку. И никогда еще не было у него такого молотобойца, как двенадцатилетний Ленька Мотылев.

— Будем лемеха покруче ставить, — делился кузнец. — Оно, конечно, захват будет не тот и глубина пахоты не та. Зато легче. Человек не конь. По человеческой силе будем ладить плуги. Понял?

Ленька помалкивал, кивал. Очень ему нравилось, что дедушка Роман делится с ним своими мыслями как с равным. Вроде даже иногда советуется.

Кувалда, которой предстояло Леньке работать, поначалу показалась совсем не тяжелой.

— Бить будешь по команде ручника — ручного, значит, молотка, — наставлял кузнец. — Следи внимательно: где я ручником коснусь, туда и лупи кувалдой.

Ручник деда Романа стал для Леньки сущим наказанием. Ткнет легонько в раскаленное железо, отскочит, задребезжит на наковальне, снова ткнет… А Леньке тем временем надо замахнуться и, навалясь грудью, ударить. А главное — надо успеть, чтобы в такт шло, чтобы музыка получалась: «Бух!.. Тук!.. Т-р-р… Бух!.. Тук!.. Т-р-р…»

Обливаясь потом, всей душой ненавидя ручник, Ленька бил тяжелой кувалдой и ждал только той минуты, когда железо остынет и дед Роман понесет его в клещах снова разогревать. Тогда Ленька вытрет с лица пот и маленько отдохнет. По секрету от кузнеца он подует на ладони, которые горят нестерпимым жаром. На них сперва налились волдыри, потом волдыри полопались, но острая, саднящая боль осталась.

День и другой машет Ленька кувалдой. Начал уже привыкать, втягиваться.

На утрамбованной земле, чуть поодаль от наковальни, готовые поковки валяются: лемехи, крючья, гребенки. Синеватые, на совесть отутюженные ручником и кувалдой.

— Красивые! — залюбовался Ленька. — Новенькие…

Дед Роман нахмурился:

— Нашел красоту! Я как вспомню, что бабам в хомуты впрягаться, перепалил бы, кажется, в горне все поделки. Ты вот во что вникни, Леня. Какие ни на есть мы с тобой, а все ж таки мужики. В нашем звании полагалось бы что-то выдумать… Как бы это тебе по-научному объяснить? Ну, вот, например, ни трактора, ни коня мы с тобой не имеем. А пахать, сеять надо, без этого никуда. Получается: умри Роман с Ленькой, но обмозгуй какую-то местоимению, чтобы, значит, заместо трактора. Смекаешь? На коровах нам поля не засеять. Сами без хлеба, и армия без пайка. Вот какая ответственность…