Мор Йокаи - Призрак в Лубло

Пали. И он не хочет простить ему. Даже знать ничего о нем не хочет. Что ж, они правы. Он заслужил это.

И все же Купойи все время сидел у окна, при каждом громыхании телеги его старое больное сердце начинало учащенно биться. Семья Шандора не знала, как ублажить гостя – зажарили курицу, испекли сдобный хлеб, но старик почти ничего не ел, даже и трубка не доставляла ему удовольствия; он только и знал – ходил от окна к окну с пасмурной физиономией, как приговоренный к смерти узник, несущий тяжеленный груз.

И, однако, самым ужасным было утро третьего дня, когда мимо дома Шандора пронеслись на бричках – к железной дороге – параскайские дворяне, направлявшиеся после инфлюэнцы в Глейхенберг: Болнадине с множеством корзинок и сундуков, Михай Вереш (беднягу везли в перинах), сопровождаемый двумя дочерьми, Пал Патаки и

Имре Эртелмеш – вдвоем на одной повозке. Видеть это доставляло такую боль старому Купойи, будто нож вонзали в сердце: смотреть и узнавать своих односельчан. Ведь и он мог бы сейчас быть среди них, и его бы провожал внук.

Вернёйцы, добрые знакомые и родственники отъезжавших, стояли в воротах или у открытых окон и прощально махали руками и платочками: «Доброго здоровья!

Доброго здоровья!» Некоторые кривились в недоброй улыбке, рожденной, наверное, мыслью: «Ну вот, а старый

Купойи уже прибыл с курорта». О, боже, какое страдание пришлось, видно, пережить дома бедной госпоже Купойи при виде этой кавалькады отъезжающих!

Хлебосольные Шандоры и сегодня пекли и жарили и, что называется, пушинку сдували с того места, куда он садился, но даже если бы они манну небесную ему преподнесли, чтобы угодить, и это не помогло бы – сегодня он впал в еще большее отчаяние и тысячу раз сожалел, что не уехал с Винце домой. Ему казалось, что он уже годы находится здесь, забытый и брошенный, замурованный в стене, как та несчастная женщина – Борбала Убрик. Какую он совершил глупость, что остался здесь! Настолько лучше было бы дома, под боком у своей благоверной; даже если бы она и ругала его, то как миром мазала бы; даже если бы отослала спать к собаке, в конуру, все равно он бы слышал ее голос и всегда бы знал, что она делает.

А вместо этого – часы проходят, дни проходят, и ни известия, ни письма, ни весточки, ни гнева, ни прощения –

только серая неопределенность, которая ужаснее всего. Он хорошо видел, что члены семьи Шандора втихомолку переглядывались: мол, что же будет с этим стариком?

Наконец, уже за полдень, во двор вкатилась телега, в которой сидела сама мамаша Купойи. Не успела она еще слезть с нее, как уже во дворе начала громогласную баталию.

— Где этот старый кутила, а? Спрятался здесь у моих милых родственников? Ну и хорош цветик, я скажу, только и остается выставить его в горшке на окне! Ты идешь сюда сейчас же, похоронный меценат?! Ты кто – Эстерхази71 или Вашкор72? За кого ты себя принимаешь, ты – дойная коровка для жуликов и карточных шулеров?! Сесть за игральный стол вместе с бодёлайцами?! С этими тюльпанами, выросшими на навозной куче! Да если бы хоть один из них попался мне в руки, я своими зубами растерзала бы его.

Ну, конечно, ты не отваживаешься выйти, не так ли? Ты, главный заводила всех транжир и кутил, когда-либо упоминавшихся в хрониках! Потому что находились люди, проматывавшие свои надгробные памятники, но чтобы

71 Э с т е р х а з и – знатный дворянский род в старой Венгрии, крупнейшие земельные магнаты.

72 В а ш к о р – богатый крестьянин, владелец 200 хольдов земли в тех краях.

(Прим. авт.)

поставить на банк свои легкие против бубнового валета или не знаю там чего, – вот ты каков!

Купойи слушал хлесткие выражения (эй-эй, этот голос он узнал и через стену), похныкал немножко, но в груди у него сердце прыгало больше от радости. Ну вот, все же приехали за ним, все же сама супруга. Это-то он все-таки заслужил! Ну и большой же дипломат, однако, Винце!

Все ближе звучал знакомый голос, вот Купойи уже услышал постукивание каблучков ее туфель. Словно с грохотом приближалась сама судьба. Первым инстинктивным порывом старика было желание обратиться в бегство, туда, туда, в самую дальнюю комнату, но он не в силах был сделать ни одного движения и только смотрел беспомощно, смотрел, как распахнулась дверь, как зашуршали, зашумели накрахмаленные юбки и как остановилась в дверях, подбоченившись и вонзив в него два кинжала – пару своих искрящихся глаз, госпожа Купойи, такая кроткая обычно.

— Ну-у, и ты еще смеешь стоять тут передо мной? Не скроешься тотчас под землю?

(Старик действительно рад был бы, да невозможно.)

— Верона, Верона, – тихо, изнуренно лепетал он.

Госпожа топнула ногой:

— Не смей обращаться ко мне, если тебе дорога жизнь!

А забирай свои пожитки, потому что я немедленно увожу тебя. Но не думай, пожалуйста, что дома мы напекли для тебя пампушек. И все же я увожу тебя. Увожу, чтобы ты не сидел на шее у других, чтобы уж ты хоть сгинул, но дома, в своей конуре. Что, ты кашляешь? Не смей при мне кашлять, слышишь, а не то я заставлю тебя подавиться своим кашлем. Думаешь, я бы приехала за тобой – да просто пожалела эту благородную семью. И так уж пальцами показывают на их дом, приговаривая: «Здесь прячется этот бедняга-мот Купойи, который боится предстать перед своей женой». И не вздумайте возражать, мои дорогие родственники Иштван Шандор и Шандорне! Я знаю, что вы добрые люди – что так, то так. Но я даже не благодарю вас за то, что вы приютили его, потому что лучше бы вы прогнали его метлой, чтобы он прятался где-нибудь в лесу, где ему и место.

И все же она обняла жену Иштвана Шандора и долго прижимала свою голову к ее груди (поскольку была ниже хозяйки). Шандорне потом еще удивлялась, что кофточка ее в этом месте стала мокрой, хоть выжимай.

— Ну, а теперь марш! – скомандовала Купойине, пропуская вперед бедного муженька, который со стыда не знал, на какую ногу ступить. Сама она шествовала за ним, как тюремщик; потом посадила его рядом с собой на телеге и наказала кучеру (снова наняли Гала), чтобы по деревне ехал шагом, потому как для христиан весьма поучительное зрелище отыскание и водворение домой заблудшей овцы.

В дороге они долго молча сидели рядом. Купойи не решался заговорить, супруга не желала, отвернув голову в сторону, чтобы даже не видеть его; однако украдкой не раз бросала на него грустный ласковый взгляд. С чувством страха видела она бледное лицо мужа, его похудевшую шею, прозрачные уши, а когда, проехав уже более половины пути, заметила, что ему хочется кашлять, но он пытается подавить приступ, отчего лицо у него стало напиваться кровью, а на висках забились жилки, она произнесла гораздо более мирным тоном:

— Ну прокашляйся, прокашляйся, я разрешаю.