Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

Голова в маске гудит, готовая лопнуть. Легкие напряжены, дышат все тем же горячим, спертым воздухом, жилы на висках набухли, кажется, вот-вот задохнешься…

Серый свет просачивается в воронку. По кладбищу гуляет ветер. Я приподнимаюсь над краем. В грязном сумраке передо мной лежит оторванная нога, сапог совершенно целый, сейчас я вижу все вполне отчетливо. Но вот несколькими метрами дальше кто-то встает, я протираю стекла, которые от волнения сразу же опять запотевают, смотрю – тот человек уже без противогаза.

Жду еще несколько секунд – он не падает, озирается по сторонам, делает шаг-другой, ветер развеял газ, воздух чист, и я, хрипя, тоже сдергиваю маску и падаю, воздух, как холодная вода, струится в меня, на глазах выступают слезы, волна накрывает меня, и я проваливаюсь во тьму.

Разрывы прекратились. Я оборачиваюсь к воронке, делаю знак остальным. Они вылезают оттуда, срывают противогазы. Мы подхватываем раненого, один поддерживает его разбитую руку. И поспешно уходим.

Все кладбище разворочено. Повсюду валяются гробы и трупы. Они убиты еще раз, но каждый из них, разорванных на куски, спас одного из нас.

Ограда разнесена в клочья, рельсы полевой железной дороги, выдранные из земли, искореженные, торчат высоко в воздух. У нас на пути кто-то лежит. Мы останавливаемся, только Кропп с раненым идет дальше.

Лежащий – молоденький новобранец. Бедро в крови; он до того измучен, что я хватаюсь за фляжку, где у меня чай с ромом. Кач перехватывает мою руку, наклоняется к парню:

– Куда тебя ранило, товарищ?

Тот показывает глазами, говорить нет сил.

Мы осторожно разрезаем брюки. Он стонет.

– Спокойно, спокойно, сейчас станет легче…

Если он ранен в живот, пить нельзя. Его не рвало, а это добрый знак. Мы осматриваем бедро – сплошное месиво рваной плоти и обломков костей. Попадание в сустав. Этот парень никогда больше не сможет ходить.

Смочив палец, я провожу ему по виску, даю глотнуть из фляжки. Глаза немного оживают. Только сейчас мы замечаем, что правое плечо у него тоже в крови.

Кач старательно раздергивает два перевязочных пакета, чтобы закрыть ими рану. Я ищу, чем бы замотать сверху. Ничего больше нет, поэтому я разрезаю штанину раненого еще выше, чтобы вместо бинта воспользоваться его подштанниками. Но их нет. Присматриваюсь: это давешний белобрысый парнишка.

Кач тем временем отыскал индивидуальные пакеты в карманах одного из убитых, и мы осторожно прикрываем рану.

– Сейчас принесем носилки, – говорю я парнишке, который не сводит с нас глаз.

Он открывает рот, шепчет:

– Не уходите…

– Мы скоро вернемся. Принесем для тебя носилки, – говорит Кач.

Невозможно понять, дошло ли до него; он хнычет, как ребенок, нам вслед:

– Не уходите…

Кач оглядывается, шепчет:

– Впору взять револьвер, чтобы это прекратилось!

Парнишка вряд ли выдержит перевозку, и вообще ему осталось лишь несколько дней. Все предшествующее будет сущим пустяком по сравнению с этими последними днями перед смертью. Сейчас он еще оглушен и ничего толком не чувствует. А через час превратится в кричащий комок нестерпимой боли. Дни, которые он еще может прожить, означают для него сплошное безумное мучение. И кому прок от того, проживет он эти дни или нет…

Я киваю:

– Да, Кач, впору взять револьвер.

– Давай сюда! – Он останавливается. Решился, я вижу. Мы смотрим вокруг, но мы уже не одни. Впереди кучкой собирается народ, головы высовываются из воронок.

Мы идем за носилками.

Кач мотает головой:

– Такие молодые парни… – И повторяет: – Такие молодые, ни в чем не повинные парни…

Наши потери меньше, чем можно бы предположить: пятеро убитых и восемь раненых. Огневая атака продолжалась недолго. Двое наших убитых лежат в развороченной могиле, остается только засыпать их землей.

Мы продолжаем путь. Гуськом шагаем друг за другом. Раненых доставляем в санчасть. Утро хмурое, санитары снуют с номерами и записками, раненые стонут. Начинается дождь.

Через час мы у своих грузовиков, залезаем в кузов. Там свободнее, чем раньше.

Дождь усиливается. Достаем брезент, накрываем головы. Капли барабанят по брезенту, струями стекают вниз. Машины шлепают по колдобинам, мы в полусне покачиваемся взад-вперед.

Двое передних вооружены длинными раздвоенными палками. Они следят за телефонными проводами, висящими поперек дороги так низко, что могут сорвать тебе голову. Эти двое подхватывают их рогатками, поднимают повыше. Мы слышим их предостерегающие возгласы: «Внимание! Провода!» – и в полусне то приседаем, то снова выпрямляемся.

Однообразно покачиваются машины, однообразно звучат возгласы, однообразно льет дождь. Льет на головы нам, на головы убитых впереди, на тело маленького новобранца с раной, которая слишком велика для его бедра, льет на могилу Кеммериха, льет в наши сердца.

Откуда-то доносится грохот разрыва. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки опять готовы швырнуть тело через борт грузовика в кювет.

Ничего не происходит. Опять монотонные возгласы: «Внимание… Провода…» – и мы приседаем, опять в полусне.

Затруднительно приканчивать каждую вошь, когда их сотни. Они довольно жесткие, и давить их ногтями по большому счету скучно. Поэтому Тьяден, соорудив из проволоки держалку, пристроил над горящим свечным огарком крышку от банки с ваксой. На эту маленькую сковородку все просто бросают вшей: щелк! – и твари каюк.

Мы сидим кружком, рубахи на коленях, голые до пояса в тепле, руки работают. У Хайе вши какие-то особенно аристократичные, с красным крестиком на голове. Он утверждает, что вывез их из лазарета в Туру, позаимствовал лично у полкового врача. Еще он твердит, что жир, потихоньку накапливающийся в жестяной крышке, использует для смазки сапог, и целых полчаса покатывается со смеху над своей шуткой.

Правда, сегодня он большого успеха не имеет; нас слишком занимает кое-что другое.

Слух оказался верным. Химмельштос здесь. Прибыл вчера, мы уже слышали знакомый голос. Говорят, дома он чересчур допек на пашне нескольких новобранцев. Не подозревая, что один из них – сынок важного чиновника. На том и свернул себе шею.

Тут он здорово удивится. Тьяден уже не один час мозгует, что скажет ему в ответ. Хайе задумчиво разглядывает свою лапищу и подмигивает мне. Та взбучка была кульминацией его существования; он рассказывал, что до сих пор иной раз видит ее во сне.

Кропп и Мюллер ведут разговор. Кропп единственный добыл себе полный котелок чечевицы, вероятно на кухне у саперов. Мюллер алчно косится на котелок, но сдерживается, спрашивает:

– Альберт, что бы ты сделал, если б сейчас вдруг настал мир?

– Мира нету! – отрубает Альберт.