Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

– Ну а если… – не отстает Мюллер. – Что бы ты сделал?

– Смылся бы отсюда! – бурчит Кропп.

– Это ясно. А потом?

– Напился бы, – говорит Альберт.

– Не болтай чепухи, я серьезно…

– Я тоже, – отвечает Альберт. – Что еще-то делать.

Кач явно заинтригован вопросом. Стребовав с Кроппа в качестве дани толику чечевицы, он надолго задумывается и наконец изрекает:

– Напиться, конечно, можно, а вообще-то ближайшим поездом домой, к женке. Мир ведь, Альберт, старина…

Он роется в клеенчатом бумажнике, достает фотографию, гордо показывает всем:

– Старуха моя! – Потом прячет снимок, чертыхается: – Пропади она пропадом, война эта хренова…

– Тебе хорошо говорить, – вставляю я. – У тебя сынишка есть и жена.

– Верно, – кивает он, – я должон позаботиться, чтоб они не голодали.

Мы смеемся.

– Со жратвой проблем не будет, Кач, в случае чего реквизируешь.

У Мюллера подвело живот, и он никак не угомонится. Тормошит Хайе Вестхуса, отвлекает от мечтаний о взбучке:

– Хайе, вот ты бы что сделал, будь сейчас мир?

– Надо бы ему вздуть тебя хорошенько за этакие разговоры, – вмешиваюсь я, – ты вообще-то почему завел об этом?

– По кочану, – коротко бросает в ответ Мюллер и опять поворачивается к Хайе Вестхусу.

Хайе неожиданно в большом затруднении. Качает веснушчатой черепушкой:

– То есть когда уже не будет войны, да?

– Правильно. Точно подметил.

– Тогда ведь сызнова бабы сыщутся, а? – Хайе облизывается.

– Ясное дело.

– Забодай меня комар, – говорит Хайе, и лицо у него оживляется, – я бы тогда подцепил крепкую деваху, знаешь, этакую гренадершу, в теле, чтоб было за что подержаться, и в перины! Представляешь, настоящие перины на кровати с пружинным матрасом, ох, ребята, я б неделю штанов не надевал.

Все молчат. Картина слишком великолепна. По коже аж мурашки пробегают. В конце концов Мюллер берет себя в руки и спрашивает:

– А потом?

Пауза. И Хайе несколько путано заявляет:

– Будь я унтер-офицером, я бы покудова остался на военке и капитулировал.

– Хайе, у тебя никак шарики за ролики заехали! – вырывается у меня.

Он добродушно спрашивает:

– Ты когда-нибудь торф копал? Попробуй, тогда и говори. – С этими словами он достает из-за голенища ложку и зачерпывает из Альбертова котелка.

– Вряд ли это хуже рытья окопов в Шампани, – отвечаю я.

Хайе жует чечевицу, ухмыляется:

– Только длится дольше. И не посачкуешь.

– Хайе, дружище, дома-то все равно лучше.

– Отчасти. – С открытым ртом он погружается в раздумья.

У него на лице написано, о чем он думает. Бедная лачуга среди болот, с утра до вечера тяжелый труд на жаре, от которой не спрячешься, скудный заработок, грязная батрацкая роба…

– В мирное время на военке никаких забот, – сообщает он, – каждый день кормежка на столе, иначе поднимешь хай, и койка есть, и каждую неделю чистое белье, прямо как барин, исправляешь унтер-офицерскую службу, мундир у тебя любо-дорого глядеть… вечером свободен, идешь в пивную.

Хайе необычайно горд своей идеей. Прямо-таки упивается ею.

– Оттрубишь двенадцать лет, получаешь пенсионный билет и подаешься в сельские жандармы. Целыми днями гуляй не хочу. – Картины будущего бросают его в пот. – Представляешь, какое тебя ждет обхождение? Тут рюмашка коньяку, там пол-литра. С жандармом-то всяк хочет ладить.

– Ты же никогда не станешь унтер-офицером, Хайе, – вставляет Кач.

Хайе в замешательстве глядит на него, молчит. Пожалуй, думает он теперь о погожих осенних вечерах, о воскресеньях на пустоши, о деревенских колоколах, о вечерах и ночах с девахами-работницами, о гречневых блинах с салом, о беззаботных часах за разговором в кабаке…

С таким множеством фантазий ему быстро не совладать, и он лишь сердито ворчит:

– И чего вы всегда про всякие глупости пытаете?

Он через голову натягивает рубаху, застегивает куртку.

– А ты бы что сделал, Тьяден? – окликает Кропп.

У Тьядена один ответ:

– Проследил бы, чтоб Химмельштос от меня не смылся.

Вероятно, он бы с огромным удовольствием упрятал его в клетку и каждое утро охаживал дубинкой. Кроппу он мечтательно говорит:

– На твоем месте я бы непременно стал лейтенантом. Муштруй его тогда сколько хошь, чтоб у него дым из ушей валил.

– А ты, Детеринг? – не унимается Мюллер. Со своими расспросами он прирожденный школьный наставник.

Детеринг неразговорчив. Но на сей раз отвечает. Глядит в пространство и произносит одну-единственную фразу:

– Я бы аккурат успел к уборке урожая. – Потом встает и уходит.

Тревожится он. Жене приходится хозяйничать в одиночку. При том еще и двух лошадей реквизировали. Каждый день он читает газеты, нет ли дождя в его ольденбургских краях. А то ведь сено не свезешь.

В этот миг появляется Химмельштос. Шагает прямиком к нашей компании. Все лицо у Тьядена идет пятнами. Он растягивается на траве и от волнения зажмуривает глаза.

Химмельштос слегка в нерешительности, замедляет шаг. Но все же подступает ближе. Вставать никто и не думает. Кропп с интересом смотрит на него.

Он останавливается перед нами, ждет. А поскольку все молчат, изрекает:

– Ну?

Проходит несколько секунд, Химмельштос явно не знает, как себя вести. Он с превеликим удовольствием устроил бы нам сейчас пробежку. Но, как видно, уже усвоил, что фронт не казарменный плац. Он делает новую попытку, на сей раз обращается не ко всем, а к одному, надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему Кропп, который и удостоивается чести:

– Ба, вы тоже здесь?

Однако Альберт ему не друг и оттого лишь коротко бросает:

– Немного дольше, чем вы, полагаю.

Рыжеватые усы подрагивают.

– Вы что же, знать меня не хотите, а?

Тьяден открывает глаза:

– Нет, почему же.

Химмельштос поворачивается к нему:

– Да ведь это Тьяден!

Тьяден поднимает голову:

– А знаешь, кто ты?

Химмельштос ошарашен:

– С каких это пор мы на «ты»? В придорожной канаве вместе не лежали.

Он совершенно не в состоянии совладать с ситуацией. Такой открытой враждебности никак не ожидал. Но пока что остерегается; наверняка наслушался чепухи насчет выстрелов в спину.

После фразы о придорожной канаве у Тьядена от злости даже остроумие прорезается:

– Не-а, там ты в одиночку отдыхал.

Химмельштос тоже закипает. Однако Тьяден поспешно опережает его. Он должен выдать заготовленный ответ:

– Хочешь знать, кто ты? Сволочь, вот кто! Давно хотел тебе сказать.

Многомесячное удовлетворение светится в его поросячьих глазках, когда он выкрикивает «сволочь».

Теперь и Химмельштосу нет удержу:

– Ты чего добиваешься, сучонок паршивый, мразь грязнорылая? Встать, руки по швам, когда начальник к вам обращается!