Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

Наконец свершилось. Мы стоим навытяжку, появляется кайзер. Нам любопытно, каков он с виду. Он шагает вдоль строя, и вообще-то я слегка разочарован: по портретам я представлял его себе выше ростом и внушительнее, а в первую очередь думал, что голос у него громовой.

Он раздает Железные кресты, говорит несколько слов то одному, то другому. Потом мы уходим.

Позднее мы все это обсуждаем. Тьяден удивляется:

– Он же самый-самый главный, главнее никого нет. Перед ним ведь каждый должен стоять навытяжку, вообще каждый! – Он умолкает и, пораскинув мозгами, продолжает: – Даже Гинденбург и тот должен стоять навытяжку, так?

– Верно, – подтверждает Кач.

Тьяден пока что не закончил. Еще некоторое время размышляет, затем спрашивает:

– А король тоже должен стоять перед кайзером навытяжку?

В точности никто не знает, хотя скорее всего нет, так мы считаем. Они оба уже на такой высоте, где по-настоящему навытяжку не стоят.

– Далась тебе вся эта чепуха, – говорит Кач. – Главное, ты сам стоишь навытяжку.

Но Тьяден совершенно заворожен. Его обычно сухая фантазия работает в хвост и в гриву.

– Ты прикинь, – провозглашает он, – у меня просто в голове не укладывается, неужто кайзер ходит в нужник, как я?

– В этом можешь не сомневаться, – смеется Кропп.

– Ну ты даешь, – добавляет Кач, – у тебя тараканы в башке, Тьяден, живо дуй в нужник, прочисти мозги и не рассуждай как младенец.

Тьяден исчезает.

– А мне, – говорит Альберт, – все ж таки хотелось бы знать: началась бы война, если б кайзер сказал «нет»?

– Да наверняка, – вставляю я, – говорят, сперва-то он и правда не хотел.

– Ну, если б не он один, а еще человек двадцать— тридцать на свете сказали «нет», то, может, и не началась бы.

– Пожалуй, – соглашаюсь я, – но они-то как раз не возражали.

– Странно, если вдуматься, – продолжает Кропп, – мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?

– Может, те и другие, – говорю я и сам себе не верю.

– Допустим, – говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, – но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть… Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они… С этим-то как быть?

– Не знаю, – говорю я, – так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны.

Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война.

– Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, – отвечает Альберт с некоторым высокомерием.

Однако Тьяден вроде как и не замечает:

– Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле.

– Ты вправду осел или прикидываешься? – ворчит Кропп. – Я не об этом. Один народ наносит обиду другому.

– В таком разе мне тут делать нечего, – отвечает Тьяден, – я себя обиженным не чувствую.

– Вот и объясняй такому, – сердится Альберт, – от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит.

– Тогда я тем более могу двинуть домой, – упорствует Тьяден, и все смеются.

– Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! – восклицает Мюллер.

– Государство, государство… – Тьяден лукаво щелкает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю.

– Вот это верно, – вставляет Кач, – впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница.

– Но они ведь неразделимы, – задумчиво произносит Кропп, – родины без государства не бывает.

– Верно, только ты вот о чем подумай: мы ведь почти все простой народ. И во Франции большинство людей тоже рабочие, ремесленники или мелкие служащие. С какой стати французскому слесарю либо сапожнику на нас нападать? Не-ет, это всё правительства. Я никогда не видал француза, пока не попал сюда, и с большинством французов небось обстоит так же: немцев они раньше не видали. Их никто не спрашивал, как и нас.

– Почему же тогда вообще война? – недоумевает Тьяден.

Кач пожимает плечами:

– Должно, есть люди, которым от войны польза.

– Ну, я не из их числа, – ухмыляется Тьяден.

– Здесь таких вообще нету.

– Так кому от нее польза-то? – не унимается Тьяден. – Кайзеру ведь от нее тоже проку нет. У него все есть, чего он ни пожелай.

– Ну, не скажи, – возражает Кач, – войны у него до сих пор еще не было. А каждому более-менее великому кайзеру нужна хоть одна война, иначе он не прославится. Ты загляни в свои школьные учебники.

– Генералы тоже становятся знаменитыми благодаря войне, – вставляет Детеринг.

– Еще знаменитее, чем кайзер, – поддакивает Кач.

– Наверняка за войной стоят другие люди, которым охота на ней заработать, – бурчит Детеринг.

– По-моему, тут скорее что-то наподобие лихорадки, – говорит Альберт. – Никто ее вроде и не хочет, а она вдруг тут как тут. Мы войны не хотели, другие уверяют, что они тоже, и все равно полмира воюет.

– У них там врут больше, чем у нас, – говорю я, – вспомните листовки у пленных, где было написано, что мы-де поедаем бельгийских детей. Молодчиков, которые пишут такое, вешать надо. Вот кто настоящие виновники.

Мюллер встает:

– Хорошо хоть война здесь, а не в Германии. Вы гляньте на изрытые воронками поля!

– Это верно. – Тьяден и тот соглашается. – Но куда лучше совсем без войны.

Он гордо удаляется, ведь в конце концов сумел задать нам, вольноопределяющимся. И здесь его мнение в самом деле типично, с ним сталкиваешься снова и снова, и возразить ничего толком не возразишь, потому что оно еще и пресекает понимание других взаимосвязей. Национальное чувство простого солдата состоит в том, что он находится здесь. Но этим оно и исчерпывается, все прочее он оценивает практически, со своей позиции.

Альберт сердито ложится в траву.

– Лучше вообще об этом не говорить.

– От разговоров ничегошеньки не меняется, – согласно кивает Кач.

Вдобавок почти все новые вещи приходится сдать в обмен на старую рвань. Их нам выдали только для парада.

Вместо России – опять на фронт. Путь лежит через жидкий лесок с искореженными деревьями и развороченной почвой. Кое-где жуткие ямищи.

– Мать честная, вот так долбануло, – говорю я Качу.

– Минометы, – отвечает он, потом показывает вверх.

Среди ветвей висят мертвецы. Голый солдат сидит в развилке сучьев, только каска на голове, а одежды никакой. Там, наверху, лишь половина, безногий торс.

– Что здесь творилось? – спрашиваю я.

– Вышибло его из одежи, – бурчит Тьяден.