Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

– Чудно́, – говорит Кач, – мы эту страсть уже несколько раз видали. Когда долбает этакая мина, человека впрямь вышибает из одежи. Ударной волной.

Взглядом я продолжаю искать. Так и есть. Вон висят лоскутья формы, а в другом месте прилипла кровавая каша, человеческие останки. Вот лежит тело, у которого на одной ноге обрывок подштанников, а на шее воротник от куртки. В остальном он голый, клочья одежды болтаются вокруг на дереве. Рук нет, их словно выкрутило. Одну я замечаю шагах в двадцати, в кустах.

Мертвец лежит лицом вниз. Там, где раны от рук, земля почернела от крови. Листва под ногами расцарапана, словно человек еще дергался.

– Это не шутки, Кач, – говорю я.

– Осколок снаряда в брюхе тоже не шутка, – отвечает он, пожимая плечами.

– Только не раскисать, – бросает Тьяден.

Случилось это, наверно, не так давно, кровь еще свежая. Живых людей мы не видим, а потому не задерживаемся, только сообщаем обо всем в ближайшую санчасть. В конце концов, это не наше дело, пускай санитары поработают.

Решено выслать патруль, чтобы разведать, на какую глубину еще заняты вражеские позиции. Из-за отпуска я как-то странно чувствую себя перед остальными и поэтому тоже вызываюсь идти. Мы намечаем план, пробираемся через проволочные заграждения и разделяемся, ползем вперед уже поодиночке. Немного погодя я нахожу неглубокую ложбину, соскальзываю в нее. И оттуда веду наблюдение.

Местность находится под умеренным пулеметным огнем. Поливают со всех сторон, не очень сильно, однако же достаточно, чтобы особо не подниматься.

Осветительная ракета раскрывает зонтик. Местность цепенеет в блеклом свете. Тем чернее над ней затем смыкается мрак. В окопе недавно рассказывали, что перед нами чернокожие. А это плохо, ведь их толком не разглядишь, вдобавок они очень ловки в патруле. И странным образом зачастую не менее безрассудны; как-то в дозоре Кач и Кропп перестреляли черный патруль противника, потому что, не устояв перед жаждой покурить, те на ходу смолили сигареты. Качу и Альберту достаточно было взять на прицел красные огоньки.

Совсем рядом с шипением рвется небольшой снаряд. Я его не слышал и сильно пугаюсь. В ту же секунду меня захлестывает бессмысленный страх. Я здесь один и почти беспомощен в темноте – а что, если из какой-нибудь воронки за мной давно наблюдают чужие глаза и приготовлена ручная граната, которая разнесет меня в клочья? Надо взять себя в руки. В патруле я не впервые, притом сейчас не особенно опасно. Но после отпуска это первый раз, к тому же местность мне пока не очень знакома.

Я твержу себе, что мое смятение нелепо, что в темноте, вероятно, ничто не подстерегает, ведь иначе бы не стреляли настильно.

Тщетно. Мысли сумбурно мечутся в голове… Я слышу предостерегающий голос мамы, вижу русских у забора, с развевающимися бородами, перед глазами отчетливо, как наяву, мелькают картины – столовая с креслами, кинематограф в Валансьене; воображение мучительно и ужасно рисует бесчувственное серое дуло винтовки, которое держит меня на мушке и беззвучно движется следом, как только я пробую отвернуть голову. Меня бросает в пот.

Я по-прежнему лежу в ложбинке. Смотрю на часы – прошло лишь несколько минут. Лоб мокрый, глазницы в поту, руки трясутся, дыхание хриплое. Это не что иное, как жуткий приступ страха, самой обыкновенной паршивой боязни высунуть голову и ползти дальше.

Напряжение расплывается кашей, превращаясь в желание остаться на месте. Руки-ноги словно прилипли, не оторвешь, попытка безуспешна. Прижимаюсь к земле, не могу двинуться вперед, решаю лежать.

Но тотчас меня захлестывает новая волна – волна стыда, раскаяния и все ж таки безопасности. Я приподнимаюсь, чтобы оглядеться. Глаза щиплет, так я всматриваюсь в темноту. Взлетает осветительная ракета, и я снова прячусь.

Я веду бессмысленную, бестолковую борьбу, хочу вылезти из лощинки и опять сползаю в нее, говорю себе: «Ты должен, это твои товарищи, а не какой-то там дурацкий приказ!», но в следующую секунду: «Да какое мне дело, жизнь-то у меня одна…»

Все из-за этого отпуска, отчаянно оправдываюсь я. Но и сам не верю, мне становится до ужаса противно, я медленно приподнимаюсь, опираясь на руки, подтягиваюсь выше и вот уже наполовину выбираюсь из укрытия.

Тут доносятся какие-то шорохи, и я отпрядываю назад. Несмотря на канонаду, подозрительные шорохи улавливаешь всегда. Напрягаю слух – шорохи у меня за спиной. Это наши, идут по окопу. Вот уже долетают приглушенные голоса. Вроде бы Кач, похоже, он.

Меня разом обдает теплом. Эти голоса, эти скупые, тихие слова, эти шаги в окопе за спиной рывком выдергивают меня из жуткого одиночества смертельного страха, которому я едва не поддался. Они больше, чем моя жизнь, эти голоса, они больше, чем материнская любовь и страх, они самое сильное и самое спасительное на свете – голоса моих товарищей.

Я уже не дрожащий комок плоти один в темноте – я с ними, а они со мной, у нас у всех одинаковый страх и одинаковая жизнь, мы связаны простым и тяжким способом. Мне хочется прижаться лицом к этим голосам, к этим словам, которые спасли меня и будут поддерживать.

Я осторожно переваливаюсь через край ложбины и ужом ползу вперед. На четвереньках крадусь дальше; все хорошо, засекаю направление, осматриваюсь, запоминаю картину орудийного огня, чтобы вернуться назад. Потом пытаюсь соединиться с остальными.

Мне все еще страшно, но теперь страх разумный, просто предельная осторожность. Ночь ветреная, и при вспышках дульного пламени тени мечутся туда-сюда. Из-за этого видишь слишком мало и слишком много. Часто я застываю на месте, но всякий раз ничего не происходит. Так я пробираюсь довольно далеко, а затем по дуге возвращаюсь. Соединиться с товарищами не удалось. Каждый метр в сторону наших окопов прибавляет мне уверенности, а заодно и торопливости. Совершенно ни к чему именно сейчас схлопотать пулю.

Тут на меня снова нападает страх. Я не могу в точности распознать направление. Тихонько спрыгиваю в воронку, пытаюсь сориентироваться. Уже не раз бывало, что человек радостно устремлялся в окоп и лишь потом обнаруживал, что окоп не тот.

Немного погодя опять прислушиваюсь. Я до сих пор не вышел к нужному месту. Хаос воронок кажется мне теперь настолько необозримым, что от волнения я уже вообще не знаю, куда поворачивать. Вдруг я ползу параллельно окопам, а это может продолжаться без конца. И я опять сворачиваю.

Черт бы побрал эти осветительные ракеты! Горят чуть ли не час, едва шевельнешься – вокруг тотчас свистят пули.

Все без толку, надо вылезать. Кое-как двигаюсь дальше, ползу, до крови раздирая руки о зубчатые осколки, острые как бритва. Порой мне кажется, будто небо на горизонте чуть посветлело, хотя, возможно, только кажется. Мало-помалу до меня доходит, что я ползу, чтобы уцелеть.