Петер Фаркаш - Восемь минут

Последнее время Старика трогало все, что живет. Скажем, он стоит у окна, взгляд его устремлен на улицу, и вдруг в поле зрения на блестящей глади стекла появляется крохотный черный жучок. Какое-то заурядное, ничем не примечательное насекомое. Оно медленно ползет, наискосок пересекая стекло прямо перед глазами Старика, и у того — словно жук ползет по его глазному яблоку — на глаза набегают слезы. И так происходит каждый раз, когда перед ним появляется что-то живое, занятое своим бытием. Помимо его воли, в нем горячей волной неудержимо взбухает растроганность. Он чувствует, как заполняются влагой слезные каналы, как набухают ткани в горле, как в нижней части глотки скапливается густеющая слюна. Неприятное ощущение. Однако самое мучительное — то, что все это остается в нем: ни слезы, ни слюна, ни выделения в носу наружу не выходят. Старик боится, что он испачкает себя, стекло, дневной свет; боится, что лапки жука увязнут в этой липкой массе, что у него склеятся крылья, что он не сможет доползти по стеклу до той точки, куда нацелился. Какой-то обычный жучок… Крохотное черное существо в бескрайней стеклянной пустыне, нанизанное на взгляд Старика. Жук ползает туда-сюда по поверхности зрачка — и от этого у Старика начинают работать всякие железы. Старик трет глаза — сначала кончиком указательного пальца, потом кулаком — и от этого жмурится и моргает. И в эти минуты то видит жука, ползущего по стеклу, то преломления падающего на слезы света; видит их как бы изнутри, словно находится в глубине слезы и оттуда наблюдает вспышки света на ее поверхности. Потом голова тяжелеет, веки превращаются в тяжелые завесы. Ему хочется лечь на стекло, вытянуться на нем: стекло — теплое, солнышко с утра согрело его. В сознании на миг появляется Старуха: что она скажет, когда увидит его лежащим у окна? Может, она ничего плохого и не подумает: ведь и прежде случалось, что он ложился на ковер, там, где его как раз покидали силы. Старуха в таких случаях не пугалась: бывало, позовет его пару раз, подергает за плечо или потычет в бок, а потом и сама ляжет рядом. В конце концов, какая разница, прямо здесь лечь или чуть в стороне, на диване. Насколько ей удавалось, она старалась устроиться так, чтобы как можно большая поверхность тела была залита теплым светом.

Старик открыл глаза. Он лежал навзничь, вытянувшись на одеяле, положив руки вдоль тела. Организм его был в полном покое. В комнате брезжил скудный, рассеянный свет; должно быть, еще совсем рано, подумал он, но не стал подниматься, чтобы посмотреть на часы. Он чувствовал: время вставать еще не пришло, и надеялся, что вернется в сон так же легко и незаметно, как вышел из него. Спать не хотелось, но обычно это не становилось препятствием, чтобы заснуть, если ему случалось проснуться раньше времени. Правда, глаза чуть быстрее приспособились к полумраку, из чего он заключил, что утро, пожалуй, ближе, чем он сначала решил, так что пытаться заснуть, видимо, уже не стоит. Придется все-таки посмотреть на часы, подумал он; однако шевелиться по-прежнему не хотелось. Брезжащий сумрак определенно казался приятным: в нем не было ни намека на щель, на просвет, словно над головой у него натянули какой-то навес из очень плотной ткани спокойного, ровного оттенка. Старик немного удивился: ведь даже в самые глухие ночные часы в окно попадал какой-то свет с улицы или из дома напротив. Он повернул голову, как обычно, когда просыпался ночью; но сейчас он делал это медленно: очень уж было приятно вести взгляд по ровной, гладкой поверхности, которая уходила вверх и вбок. В первый момент он комнату не узнал, потому что контуры предметов полностью сливались с фоном. Лишь рядом с собой он видел продолговатое возвышение, не слишком высокое; оно размещалось параллельно ему. Он сразу понял, что человек, лежащий рядом, это не Старуха. Он приподнялся на локтях и вгляделся пристальнее. Рядом лежал какой-то Старик; лежал мирно, неподвижно, вытянувшись. Старик не стал наклоняться ближе, рассматривая того со своего места. Ничего тревожного в том Старике не было, но и хорошего впечатления он не производил. Седые, не очень длинные волосы беспорядочно облепляли череп, длинный, мясистый нос торчал вверх, губы ввалились, кожа на шее пошла складками. «Эй, — тихо, но решительно обратился к нему Старик, и, поскольку реакции не последовало, повторил громче и резче: — Эй!» Ответа не было. Другой Старик лежал все так же невозмутимо. Старик на мгновение растерялся, отвел взгляд, потом немного сдвинулся влево и правой рукой, где-то на уровне пояса, ткнул лежащего рядом. Одеяло было мягким, но не вдавилось под пальцами. Он толкнул сильнее, несколько раз подряд, и тогда то, что находилось рядом, заколыхалось, словно резиновая кукла. И, в ритме колебаний, произнесло: «Ты чего? Эй! Ты чего?» И тут Старик открыл глаза. Его удивил яркий свет. Он не помнил, когда включил радио. Он пользовался радиобудильником, который будил только его. Видимо, он все же заснул, потому и было сейчас совсем светло. Он повернул голову, ища Старуху; вернее, тот продолговатый сверток, который она обычно собой представляла, так как любила спать, закутавшись в одеяло по макушку. Однако постель рядом с ним была пуста, и даже простыня не выглядела измятой. Не мог же он заспаться настолько, что не заметил, как она поднялась и вышла. Да и вообще она почти никогда не вставала первой. Старик приподнялся и оглядел комнату. Старуха лежала рядом с кроватью на полу, на одеяле, которое словно сама себе постелила, и мирно спала.

Старик давно не открывал входную дверь. Да и зачем? У него ни с кем не было никаких дел. Те же, кто чувствовал, что им что-то надо от Старика, могли прийти сами. После того как они уходили, он обычно выключал дверной звонок. Дело в том, что они, словно следуя какой-то навязчивой потребности, перед уходом норовили этот звонок включить. Конечно, даже при выключенном звонке сохранялась опасность, что в дверь постучат, но случалось такое редко. А когда все же случалось, то Старик — если он находился на кухне — уходил в комнату и сидел там, пока, по его расчетам, стучащему надоест стоять у двери, и он уйдет на безопасное для Старика расстояние. Вообще-то по отношению к людям, которые оказывались с ним рядом, Старик не проявлял ни малейшей враждебности. Поведение его можно было охарактеризовать как вежливую сдержанность; такая манера была свойственна ему и раньше. То, что в последнее время он никому не открывал дверь, не означало, что он стал еще более сдержанным, он делал это, чтобы упростить себе жизнь. Правда, если в тот момент, когда кто-то стучал в дверь, Старуха тоже оказывалась на кухне, Старику приходил ось-таки идти открывать, поскольку Старуха слышала стук даже в самом глубоком сне и с живым любопытством вскакивала и спешила к двери. Она никого не узнавала, но каждого встречала исключительно дружелюбно, словно доброго знакомого. Направляясь к двери, она старалась опередить Старика, радостно таращила глаза, ласково улыбалась — и затем в какой-то момент вдруг теряла всяческий интерес к пришедшему и, словно считая свою миссию законченной, удалялась. Нечто подобное произошло и на сей раз. Старик мыл посуду после завтрака, Старуха сидела у стола; в этот момент в дверь вежливо, но решительно постучали. Пока Старик вытирал руки, Старуха уже была в прихожей и стояла, нетерпеливо ожидая, когда откроется дверь. Старик никогда не спрашивал: «Кто там?» Если уж встречи все равно было не избежать, он готов был с этим смириться; но кто стоит по другую сторону двери, его не интересовало. Он дождался, пока Старуха даст ему пройти, повернул ключ и, как обычно, скорее недоумевающим, чем вопросительным тоном произнес: «Что угодно?» Пришедший приветливо поздоровался и протянул Старику заклеенный конверт. Тот взял конверт, внимательно осмотрел его, потом со слабой, как бы извиняющейся улыбкой вернул. «К. здесь уже не живет», — сказал он. Пришедшего, по всей видимости, весьма удивили слова Старика. Но ничего сказать он не успел: Старик ушел, но скоро вернулся с целой пачкой нераспечатанных конвертов и протянул всю пачку человеку, стоявшему за порогом. И в виде объяснения сказал: «Это тоже заберите, ваши коллеги бросали их в ящик внизу, а соседи, видимо, по ошибке приносили сюда». Пришедший поколебался секунду, потом вежливо поклонился и повернулся, чтобы уйти. Старик — что было ему совсем несвойственно — окликнул его и попросил сообщить и коллегам, что никакого К. здесь нет, а для него, Старика, чужую корреспонденцию хранить обременительно.